Я без чести, без креста, без мамы,

В Звенигороде иль у Камы

Напилась с поганого копытца.

Мне во злат шатер не воротиться!

И, как обычно у Клюева, в финале поэмы, по закону контраста, возникает прекрасный и чистый образ: Лидда – «город белых цветов» на Индийском помории, устоявший под саблями сарацинов. Видение этого «страстотерпного» библейского города переведено у Клюева в современный план и сливается в заключительных строках поэмы с образом Великой Матери – России:

Где ты, город-розан,

Волжская береза,

Лебединый крик

И, ордой иссечен,

Осиянно вечен,

Материнский Лик?!

«В «Погорельщине», – писал В.Г. Базанов, – сходятся многие мотивы и образы более ранней клюевской поэзии <...> ощущаются складки словесной орнаментики, отчетливее обозначаются сильные и слабые стороны мировоззрения Клюева. <...> Поэма насыщена этнографией и фольклором, художественным видением поэтической старины и пониманием православно-языческого синкретизма в народном искусстве». Все это справедливо. «Погорельщина» действительно вбирает в себя мотивы и образы, опыт и знания, накопленные Клюевым за многие годы, подводит итог его художническим исканиям, его размышлениям над судьбой России.

Можно предположить, что в работе над «Погорельщиной» Клюев вдохновлялся впечатлениями от совершенного им путешествия на Север (предположительно, летом 1925 или 1927 года* [Однако в августе 1927 г. Клюев отдыхал в деревне Клишине близ Идрицы Псковской области]). Упоминание об этом встречается в воспоминаниях В.А. Мануйлова (описанный им эпизод относится к февралю-марту 1928 года): «Клюев начал рассказывать о своих летних странствиях на Печору к старообрядцам, к сектантам, которые до прошлого года жили настолько уединенно, что даже не слыхали о Советской власти, о Ленине. Николай Алексеевич был одним из немногих, кто знал, как добраться до отдаленных северных скитов по тайным тропинкам, отыскивая путь по зарубкам на вековых стволах. Он рассказывал, как в глухих лесах за Печорой, отрезанные от всего мира, живут праведные люди, по дониконовским старопечатным книгам правят службы и строят часовенки и пятистенные избы так же прочно и красиво, как пятьсот лет тому назад». (Не следует, конечно, забывать при оценке этого рассказа, что он от начала и до конца принадлежит Клюеву).

Клюев охотно знакомил с «Погорельщиной» своих слушателей. В начале января 1929 года он исполнял ее в ленинградском Доме писателей, в начале 1930 года – в Доме деревенского театра и т.д. В недавно опубликованных выдержках из дневника писателя Ефима Вихрева нашли отражение два публичных чтения «Погорельщины» в Москве – 13 ноября 1929 года у писателя И.И. Катаева и 12 января 1930 года в здании Исторического музея у фольклориста Ю.М. Соколова.

Среди лиц, присутствовавших на чтении, – С. Клычков, П. Орешин, Б. Пильняк, прозаики из группы «Перевал» или тесно связанные с нею (А.К. Воронский, Г.А. Глинка-Волжский, Б.А. Губер, Н.Н. Зарудин, И.И. Катаев, Н.И. Колоколов, И. Лежнев, П.В. Слётов, С.Д. Фомин), фольклорист Б.М. Соколов (брат Ю.М. Соколова). Согласно дневнику Вихрева и другим свидетельствам, «Погорельщина» в исполнении Клюева производила на слушателей огромное впечатление.

Переводчица и литературовед В.А. Дынник, жена Ю.М. Соколова, вспоминала:

«Как-то Юр<ий> М<атвеевич> пришел домой и с радостной улыбкой сообщил мне, что сегодня вечером Клюев будет у нас читать свою поэму. Собралось несколько человек, друзей. Клюев стал читать. Это была поэма (довольно большая) «О кружевнице...».* [Видимо, В.А. Дынник запомнился отрывок «Погорельщины», где упоминается «кружевница Проня»]. Читал предельно просто, но все были словно заколдованы. Я считаю, что совершенно свободна от всяческих суеверий, но на этот раз во мне возникло ощущение, что передо мною настоящий колдун... Стихи были хорошие, но все же не колдовские. Колдовство исходило от самого облика поэта, от его простого, казалось бы, чтения. Повеяло чем-то от «Хозяйки» Достоевского».

Среди тех, кто слушал «Погорельщину» в авторском исполнении, был Иванов-Разумник. Позднее, оказавшись на западе, в очерке, посвященном Клюеву (в книге «Писательские судьбы»), Иванов-Разумник напишет, что эта поэма «останется вершиной творчества Николая Клюева, памятью о его трагической писательской судьбе». Фрагменты поэмы (возможно, и полный текст) Иванов-Разумник нашел возможность отправить Андрею Белому, на что страстный (в прошлом) почитатель клюевской поэзии разразился потоком противоречивых суждений – от панегирических до осуждающе гневных.

«..."Погорельщина" – вещь замечательная; – отвечал Андрей Белый (письмо от 30 августа 1929 года), – читая отрывки, от некоторых приходил в раж восторга; такие строки, как «Цветик мой дитячий» и «Может им под тыном и пахнет жасмином от Саронских гор», напишет только очень большой поэт; вообще он махнул в силе: сильней Есенина! Поэт, сочетавший народную старину с утончениями версифик<ационной> техники XX века, не может быть не большим; стихи технически – изумительны, зрительно – прекрасны...». Далее следовал... разгром «Погорельщины». Белый утверждал, что стихи Клюева морально – «гадостны», что от некоторых строк идет дух неприемлемого для него, Белого, «больного, извращенного эротизма». «Так Спаса не исповедуют!» – восклицал Белый и делал окончательный вывод: поэзия Клюева «изумительна», но от нее следует держаться подальше.

В 1970-1980-е годы литературоведы Д.Е. Максимов и А.Ю. Вейс рассказывали автору этих строк о возникшем в Ленинграде в конце 1920-х – начале 1930-х годов молодежном кружке с русским национальным уклоном. В него входили преподаватель ФЗУ А.Г. Громов, школьный учитель К.Г. Павлович и др. Родственным этому кружку был университетский литературный кружок «Осьминог» (шла речь о их слиянии, однако не состоявшемся). Члены обоих кружков собирались на квартире В.А. Гаммер, куда однажды был приглашен Клюев, который, наряду с Ивановым-Разумником, пользовался в этой среде особым почтением; многие знали его и раньше. Собравшихся было человек пятнадцать. Клюев читал «Погорельщину». «Чтение было очень выразительное, узорное; потом пили чай», – вспоминал Д.Е. Максимов. Приблизительно в 1932 году К.Г. Павлович привез из Москвы экземпляр поэмы, и кружковцы, собираясь вместе, читали ее и восторженно комментировали. Один из членов кружка, Е.Н. Дубов, взялся за ее размножение. Поэма перепечатывалась, заучивалась наизусть и передавалась из рук в руки (ранний самиздат!). Дубов приходил к Д.Е. Максимову и предлагал ему копию за два рубля – нужны были деньги на бумагу, оплату машинистки и другие расходы.

Члены кружка тянулись и к Иванову-Разумнику, нередко навешали его в Детском Селе. Не удивительно, что в 1933 году, когда началось дело «Идейно-организационного народнического центра», участникам обоих кружков пришлось давать показания о своей связи с Ивановым-Разумником, которому следствие отводило роль главного идеолога (арестован в феврале 1933 года). Имя Клюева и поэма «Погорельщина» (следователи именовали ее не иначе, как «контрреволюционная») постоянно фигурируют в материалах дела. Все молодые люди так или иначе пострадали – были осуждены и высланы из Ленинграда. Д.Е. Максимов получил три года вольной высылки, которую отбывал в Нарыме (недалеко от Колпашева). Пострадал и Дубов, о котором Дмитрий Евгеньевич говорил, что его «привела в ссылку» именно «Погорельщина».

Хорошо понимая, что опубликовать «Погорельщину» в Советской России невозможно, Клюев, естественно, был озабочен ее судьбой. Весной 1929 года в Ленинграде он знакомится с итальянским русистом Этторе Ло Гатто, вторично приехавшим в Советскую Россию, но явно предпочитавшим «стройкам социализма» монастыри и памятники древней Руси. Их первая встреча состоялась в итальянском консульстве, куда привел Клюева Алексей Чапыгин, в «День Похвалы Пресвятыя Богородицы» – именно эти слова начертал Клюев на втором томе своего «Песнослова», тогда же подаренном итальянцу. Много лет спустя Ло Гатто записал (по просьбе Г.П. Струве) свои воспоминания о поэте.