Как я не старался, кроме солнца и облаков, ничего не увидел и не почувствовал. Религия прекрасного не коснулась меня.

Дед замолчал, потом спросил:

— А ты понимаешь красоту?..

— В женщине – да! – кивнул головой.

Он по–доброму, не обидно, рассмеялся.

— А в красоте ты способен увидеть красоту?..

— Вообще‑то не знаю… Наверное, нет, а собственно, никогда об этом не думал. Для меня семикопеечный гранёный стакан с водкой смотрится много приятнее старинной фарфоровой чашки с чаем, – откровенно признался я.

Старик грустно улыбнулся.

— Мы с тобой больше не увидимся! – строго сказал он. – Тебе пора идти. Но запомни три заповеди: Люби людей! Научись понимать красоту! Всегда помни, что ты – Человек! — Стёр набежавшую слезу и ещё раз повторил: — Как бы высоко не вознесла тебя судьба, или как бы низко не опустила, всегда помни, что ты – Человек. Прощай!..

Повернувшись, быстро ушёл в дом.

Стало грустрно–грустно, словно потерял нечто такое, чего больше никогда не будет, никогда не найдёшь и не увидишь, как детство.

16

Ребята уже ждали меня.

— Вон твой рюкзак. Всё уложили. Чего‑то долго ты, – недовольно выговаривал Пашка, – я со своей крошкой мигом простился, сейчас в столовой ревёт, – он тут же забыл про неё. –Нам ещё семь километров до трассы топать, а уже темнеет.

Антон Егорович, абсолютно трезвый, немного проводил нас и вернулся назад.

Было не холодно и тихо. Словно зубы у ребенка стали прорезываться редкие звёзды. Быстрым шагом за час мы добрались до трассы.

— Ну вот, через пару часов будем дома, – притопывали двойняшки, мороз начинал пощипывать ноги.

Мимо проносились редкие машины, обдавая нас звуком и воздушной волной.

Автобуса не было. Теперь притопывали все.

— Пару часиков, пару часиков… Тут до утра пропляшешь, домой не доберёшься, – охлопывал себя руками Пашка.

Но наши стенания были услышаны. Огромный и бесцветный в темноте «Икарус», моргнув панибратски лампочками, остановился и принял нас в своё тепло.

Пашка тут же плюхнулся на свободное у двери кресло, двойняшки нашли место в середине автобуса, я пошёл в хвост, где виднелся всего один силуэт.

Разместившись и положив под ноги тощий рюкзак, увидел, что рядом, у противоположного окна, сидела женщина со спящим ребёнком на руках.

До этого она тоже дремала, но мы разбудили её. Она поправила одеяло, в которое был закутан ребёнок, и улыбнулась, разглядывая его.

А может, и не улыбнулась, может, мне показалось в полумраке автобуса, но столько света было в её лице, столько любви, счастья и радости материнства, что я замер, боясь отвлечь или спугнуть её неловким движением.

«Богородица!

Для матери ребёнок равен Богу, поэтому каждая мать – Богородица!» — Закрыв глаза я тоже улыбнулся, разговоры с дедом не прошли даром.

В душе поднялась волна радости – скоро буду дома. Увижу жену и сына.

Автобус плавно покачивался на асфальте и мерно гудел. Мне показавлось, что я не еду, а плыву.

— Вставай! – трясли за плечо двойняшки, нервно смеясь, – приехали.

Я раскрыл глаза. Автобус стоял уже почти пустой. Пашка расплачивался с водителем.

Мы выбрались и подошли к ярко освещённому автовокзалу. Несмотря на вечернее время, жизнь кипела. Подходили автобусы и такси. Смеялись, ругались и целовались люди. На какой‑то миг мы были ошарашены и подавлены.

— В деревне тише… – заметил Пашка.

— И люди там спокойнее… – подтвердили двойняшки.

На противоположной стороне от автовокзала, отрезанный многочисленными полосами путей и составов, виднелся городской железнодорожный вокзал.

— Мне туда, – махнул я рукой в сторону вокзала и ведущего к нему подземного перехода.

— И мне, – перебросил рюкзак через плечо Заев.

— А нам здесь, на городской автобус, – стали прощаться Лёлик и Болек.

Железнодорожный репродуктор объявил о приходе поезда.

Мы с Пашкой, осторожно нащупывая ногой скользкие ступени, стали спускаться в тоннель.

Я вспомнил свой овраг. Над нашими головами, над рельсами и поездами пронёсся отражённый многочисленным эхом громкий и неразборчивый женский голос. Слова, произнесённые на едином дыхании, слились в долгий, вибрирующий звук, напоминающий лающую в микрофон собаку.

Пройдя подземный переход, мы оказались в здании вокзала.

Проводив взглядом стройную фигуру и покачивающиеся бёдра транзитной пассажирки с двумя небольшими чемоданами, я ужасно захотел в туалет, а Пашка, не менее ужасно – в ресторан. Договорились встретиться на остановке такси.

— Стойте! Догнала меня у вожделенной ниши молодая женщина в белом халате.

Скрестив ноги, я недоуменно уставился на неё. Трое мужиков мигом спрятали свои сокровища в штаны, но не расходились.

— Как вам не стыдно, молодой человек…

— Да?.. А я думал, вам… Ещё тридцати нет, а уже по мужским туалетам бегаете.

— Десять копеек давайте, – не слушая меня, потерла палец о палец женщина.

Мужики разбежались по кабинам довести дело до конца.

— Десять копеек?..

— Вы что, с луны свалились?

— Нет! Из деревни приехал.

— Сразу видно! – съязвила она и окинула пренебрежительным взглядом.

Внизу живота прямо‑таки стало резать. Туалетная работница стояла рядом и продолжала тереть палец о палец.

Чтоб не утопить её в унитазе, полез в карман за пятёркой – в бухгалтерии мне выдали пятёрку и четвертак.

— Другое дело, – ушла женщина.

Когда, потрясенный, выходил из сортира, она сунула в мой кулак целую горсть почему‑то мокрой меди.

— На хозрасчете туалет, – пояснила, впихнув в другую руку половинку салфетки.

Красавица проводница насмешливо подмигивала с огромного настенного плаката.

На остановке Пашки не было. Подойдя к светлой стеклянной стене вокзала, от нечего делать пересчитал сдачу – наколола на двадцать копеек.

«Шустрая! Теперь, если куда поеду, горшок возьму…»

Все туалетные деньги отдал довольному Заеву.

— Это за автобус и такси.

Дорога от вокзала до экономического института, у которого я обычно сходил, стоила рубль.

«Правда это было раньше, – подумал я, – может, сейчас два?»

В своем родном дворе критически покрутил головой по сторонам.

Чувствовалось, что три недели мужская рука не прикасалась к хозяйству. От снега расчищены были лишь узкие тропинки, если оступишься или поскользнёшься, – обязательно увязнешь в невысоком сугробе. Дверь сарая раскрыта настежь.

Сунул свой нос и туда – колотые дрова кончились. Прежде чем идти домой, заглянул в туалет.

«Слава богу, хоть здесь бесплатно, скоро за чих деньги станут драть».

А затем долго–долго с огромной радостью в сердце вглядывался в родимый градусник.

Условным стуком – два редких, три частых, чтобы не испугать жену, – побренчал согнутыми пальцами в тёмное окно.

Прислушился – тишина. Закралось подозрение – может, не одна? Кончики пальцев неприятно заломило. Постучал ещё раз. Вспомнились слова одного знакомца, который был намного старше и опытнее меня:

«Прежде чем вернуться домой из командировки, – учил он, – обязательно дай телеграмму, дабы не было отрицательных эксцессов».

Наконец в комнате зажёгся свет. Схватив рюкзак, побежал к двери.

— Да я это, я! – ответил на вопрос и через секунду сжимал в объятиях Татьяну.

— Пошли в дом, холодно, – потащила меня.

В полутёмной кухне в глаза сразу бросилось новшество – квадратный метр настольного календаря, висящего над электроплиткой, с полупрофилем Владимира Высоцкого и четверостишьем: «… А я гляжу в свою мечту поверх голов и свято верю в чистоту – снегов и слов!»

— В киоске позавчера купила, – ставя на плиту чайник, произнесла жена.

— А прибивал кто?.. – колупнул ногтём шляпку гвоздя.

— Сама, – рассмеялась она, – а могла и вызвать кого‑нибудь из бюро добрых услуг, пока по колхозам мотаешься.

Я прошёл в комнату, полюбовался на Дениса.