«Лучше зерна больше с гектара собирайте», – сделал ему мысленно замечание.

Парикмахерша замерла, прислушиваясь к баритону. Ручища в задумчивости похлопывала блестящей металлической расчёской по моему затылку.

Только я хотел сказать, что, на мой взгляд, надёжнее нюхать колбасу и запивать её водой, как заинтересовавшаяся цирюльница навалилась на меня грудью. Почувствовав, что съезжаю, упёрся в пол ногами.

«Хорошо хоть расческой стучать перестала», – скосил глаза на соседнее кресло.

Там сутулый, остроносый субъект с клинообразной бородкой на испитом лице плотоядно разглядывал флакончик с одеколоном, печально опустив книзу углы рта.

До меня ему не было дела.

Очнувшись, женщина продолжила стричь, часто облизывая полные губы, словно уже отведала салат.

«Ну и ну… – расслабился я, – такую и втроём не свалишь, а собственно, кому она может понравиться‑то, разве лишь слону в зоопарке?..»

Расплатившись, быстро спустился вниз. Очередь подходила. Сын по–прежнему не отрывался от картинок.

Как я и думал, в общую баню Денису ходить оказалось рано.

— Пап, пап, смотри! – тормошил меня и показывал рукой на обросшего шерстью от ступней до глаз продавца апельсинов или винограда с солнечного Кавказа.

— Как орангутанг, правда, пап? – громко и непринужденно делился наблюдениями сын.

Беспокойно сверкнув глазами, кавказский человек быстро забрал таз и перешёл на другое место, подальше от нас.

Потом Дениса потряс седой дедушка с огромной грыжей.

— Папка–а… Вот это да–а!.. – я успел поймать сына за руку, он уже собрался поглядеть поближе.

— Мы в бане! – внушал ему. – А не в краеведческом музее.

Причем здесь музей, да ещё краеведческий, и сам не знал.

Мыться пришлось очень и очень быстро, отвлекая сына разговорами о картинках.

«Нет, в номер ходить все‑таки спокойнее», – облегчённо вздохнул я, когда мы помылись.

Книгу мне Денис не доверил, нес её сам.

— На троллейбус пошли, – потянул его в сторону остановки: топать пешком не хотелось.

На остановке собралась порядочная толпа. Мороз тоже готовился к встрече Нового года и тренировался на людях, превратив их в плясунов из ансамбля Моисеева, не Бориса, конечно, а его однофамильца.

Мы с сыном, распарившись в бане, пока держались.

«Второй день с транспортом не везёт», – рассматривал рисунок Деда Мороза на стекле киоска. Похож он был на красноносого барыгу, свиснувшего у кого‑то мешок.

Через дорогу, укрыв крышу снегом и отгородившись по периметру каменным забором с вставленным в него металлическим частоколом копий, гордо, как в сказке, поражая своей красотой и гармонией, расположился собор, снисходительно подняв две островерхие головы, одна из которых была колокольней.

За забором, с правой стороны, голубели из‑под снега аристократичные ели, слева к собору примыкал открытый для всех небольшой скверик с демократичными тополями и заваленными снегом скамейками.

Троицкий собор всегда покорял меня своей поэтичностью, а сегодня, перед единственным большим праздником в нашей стране, не носящим политического характера и пришедшим оттуда, из другого времени, из забытого мира наших предков, лиризм архитиктурного образа, его смысл и значение предстали по–особому остро и ярко.

Вспомнился седобородый деревенский дед и его слова, что каждый человек должен побывать в церкви, подышать воздухом старины, прикоснуться к своим истокам.

— Как долго троллейбуса нет, – посмотрел на Дениса.

Он тоже надумал вступать в моисеевский ансамбль, начал скакать и вертеться вокруг меня.

— Ножки замёрзли?

Сын жалобно шмыгнул носом и протянул книгу, быстро спрятав потом руки в кармашки.

— Ну пошли погреемся, – повёл его через дорогу.

Центральная из трех массивных, крашенных в зелёный цвет дверей была раскрыта. Мы вступили в широкий сводчатый проход, у стен которого стояли трое нищих – две бабки и мужик на костылях, обросший чёрной щетиной.

Увидев нас, они дружно и темпераментно закрестились, удивив этим Дениса. Я пошарил в кармане – мелочи не было. Сделав задумчивое лицо, увлёк сына в полумрак собора. Здесь расположились у стен человек двадцать, служба ещё не началась. Сын округлившимися глазами смотрел по сторонам. Я тоже огляделся.

Справа от входа, на жёлтом досчатом прилавке круглолицая, модно одетая женщина с ярко накрашенными губами торговала свечами. Они были трёх сортов – за тридцать, пятьдесят копеек и рубль. Рядом висел листок с выписанными в столбик услугами и платой за них.

— Крещение… обручение… отпевание – прочитал на нём.

— Дочка, – купила самую дешевую свечу пожилая женщина в стареньком пальто, – а где за упокой поставить?

Не ответив, продавщица показала рукой.

— Спасибо!

Женщина зажгла свою свечу от другой, поставила её перед большой иконой и медленно, вялой рукой перекрестилась, глядя сухими глазами перед собой. Взял притихшего Дениса за руку и повёл дальше, в сумрачную глубь собора. Сделанные под языки пламени лампочки горели в полнакала, слабо освещая позолоту, резьбу по дереву, чеканку серебряных окладов, стену и невысокий купол, богато украшенные фресками и мозаикой.

Всё это блестело и переливалось в неярком жёлтом свете.

Христос на престоле был величественен до высокомерия.

Слева от него – Богородица, нежно прижавшая к груди ребёнка – символ материнской любви. Она напомнила мне юную женщину из автобуса – такой же свет горел в её лице и такая же любовь струилась из глаз.

Справа – Иоанн Предтеча, крестивший, по преданию, Христа.

«Очень серьезный дядечка», – отметил я.

По сторонам архангелы – Михаил и Гавриил, и апостолы – Пётр и Павел.

«Неплохо в деревне меня натаскали, запросто мог бы на дьякона экзамены держать», – погордился собой.

«Нахожусь в самом центре раздачи опиума!» – моё комсомольское сердце призывало к ехидству.

Между тем церковь заполнялась. Кроме верующих старушек, появилось много любопытной молодежи.

Старушки по очереди подходили к стене рядом со мной, наклонялись и, крестясь, отходили.

«Чего они там нашли?» – присмотрелся внимательнее.

На полированой створе, очень похожей на дверцу от шифоньера, висел распятый Христос. В слабом свете горевшей недалеко от распятия лампочки были ясно видны следы губ.

«Нет серьезно! – заметил себе. – Бактериологическая опасность в действии».

Словно в музее, пошёл вдоль стены, рассматривая иконы. Казалось бы, как две капли воды похожие друг на друга тёмные лики святых, при внимательном изучении сильно рознились между собой. У одних был аскетический облик и сухая фигура севшего на диету старца, но попадались пунцовогубные и могучеплечие угодники, может даже дамские, которые не достаточно нагрешили, чтобы при раскаянии их причислили к сонму святых, – у них все ещё было впереди. Некоторые сердобольные старцы, поднявшие руки в молитвенном жесте, были написаны так, словно в страхе загораживаются от мира, от земного искушения.

Денис, подняв голову вверх, разглядывал таинственную роспись купола. В его книжке были точь–в-точь такие же богатыри и князья.

Я отвел маленькую ладошку от лица, в задумчивости он захотел поковыряться в носу.

Воспитание не позволяло ко всему увиденному относиться всерьёз, а настроение не желало становиться благочестивым.

Богослужение особо не затронуло моё сердце…

— Согрелся? – после службы спросил у сына.

Утвердительно, не отрывая взгляда от икон, он кивнул. Меня поразило его восторженное лицо и набухшие от слез глаза. Что он увидел и понял, о чём думал в этот момент, какое чувство поглотило детскую его душу – оставалось для меня тайной. Взяв его за руку и ещё раз удивленно оглядев, потащил к выходу.

«Как безвкусно! – проходя мимо зацелованного Христа, подумал я. – Бог – это не полированный и покрытый лаком мученик… Христос должен быть древним и кряжистым, из цельного ствола векового дуба. Корни его должны уходить вглубь… в глубь столетий и душ!»