— Как ты уснула после таких ужасов? – убрав наполненную баночку в карман, на полном серьёзе поинтересовался Гондурас. – А Куцев не жилец теперь, расплющило насмерть! – трагично махнул он рукой.

Чебышев прямо‑таки зацвёл, когда увидел нас с Пашкой.

— Соскучился, бородавка? – потискал его Заев.

— У нас тут хозрасчет, – вздохнул учитель. – По среднему не пускают, – достал из шкафа детали.

— Что делать‑то собираешься? – поинтересовался я.

— Ин–вен–та–ри‑за–цию! – осилил он трудное слово. – Детали считать буду. Сегодня весь цех счетоводами станет.

Ну, вам‑то что?! – быстро полез в сейф и достал из коробки мятые трёшки и пятерки. – Вы месяц не работали, деталей мало осталось, – протянул мне деньги. – Как договаривались, сорок рублей… – жалостливо посмотрел на бумажки сэнсэй.

— Ну, Главный, ты даёшь! – усмехнулся Пашка. – Наверное, с кровью от сердца оторвал.

Не слушая его, Чебышев сел за стол. Мы последовали его примеру.

— Ты чего‑то не с похмелья, свеженький, – позавидовал он Пашке.

— Завязал! – гордо ответил тот.

— Ой, ой, ой – заюродствовал его сосед, повернувшись к контролерам и показывая большим пальцем на Заева.

— И давно? – с тайной завистью осведомился учитель.

— Месяц уже! – не обращая внимания на смех, ответил Пашка. – А где Михалыч‑то? – ни к кому конкретно не обращаясь, поинтересовался он.

— В отгуле. Видно, здорово натрескался, если Куцев его отпустил, – опять закатился Плоторев.

Перед обедом Чебышев стал усиленно подмигивать Пашке.

— Пошли! – позвал и меня.

Сморщившись, я отказался.

— Опять ваш бээф лакать, увольте…

Заев согласился.

К обеду инвентаризацию мы с ним закончили.

— Слушай, помоги дрова пилить?

— Пожалуйста! – сделал известный жест Пашка, отогнув в стороны мизинец и большой палец.

— Будет! – заверил его.

— Тогда пойдем у Куцева отпросимся.

— Здравствуйте, Василий Лукьянович! – зашли в кабинет.

Зам болезненно поморщился, видно, после Нового года громкий звук раздражал его.

— Как бы нам с обеда уйти, – дыша чуть в сторону, хотя это было лишнее, осведомился Пашка.

— Инвентаризацию мы провели, – видя, что Куцев поднял от стола нездорово–пухлое лицо, произнёс я.

Его голова безвольно склонилась к столу.

Работали споро. Несмотря на морозный день, разделись до свитеров. От наших тел валил пар.

Жена давно пришла с работы и, приготовив ужин, не могла нас дозваться.

— То работать не заставишь, то домой не загонишь, – смеялась она.

Умывшись, чинно уселись за стол. Объяснив, где взял, отдал Татьяне сорок рублей. На радостях она достала из недр шифоньера бутылку вина и бутылку водки. Пашка довольно шмыгнул носом. Денис уже поужинал и сидя на диване смотрел телевизор и между делом картинки в книге. Жена, поставив перед нами фужеры, а себе взяв рюмку, тоже села за стол. Пашка тут же принялся ухаживать – наливал вино, подавал хлеб, говорил комплименты… словом, противно было смотреть…

«Дон Жуан вшивый. Погоди–и! Вот приедет Юлька в гости… то‑то супружница порадуется…»

От вина Татьяна раскраснелась.

Пашка рассказывал что‑то весёлое, забросив ногу на ногу, жена не могла успокоиться от смеха.

Пока злорадствовал, прослушал, чем её насмешил этот блудливый чёрт. Халат развалился на две половины, открыв ноги много выше колен. Краснорожий Заев окосел в прямом смысле. Глаза его, как у хамелеона, вращались в разные стороны. Один прикидывал, сколько осталось в бутылке, другой пытался проникнуть за покровы халата.

«Плохо, когда у женщины красивые ноги… – я пессимистически обкусывал огурец, – норовит каждому их показать, а если что скажешь, прослывёшь отсталым субъектом времен русско–турецкой кампании…»

Наконец бутылка опустела и Пашка стал собираться.

Татьяна заставила меня проводить его – а то заблудится человек.

— У тебя жена – во! – поднимал вверх большой палец. – Душевная! Была бы у меня такая, ни в жизнь бы не изменил, – загрустил Заев.

— Есть актуальная русская пословица, – успокоил его. – Чужая жена – лебёдушка белая; своя полынь горькая!..

Проводив гостя, весь вечер читал книгу. Ночью повернулся к Татьяне спиной – пусть почувствует своё поведение.

«Как круто меняется жизнь… То ревновала жена и не спускала с меня глаз, теперь – наоборот. Наверное, специально такую тактику выбрала… Если придётся жениться ещё раз, возьму узбечку, – не мог я уснуть, – или с Кавказа женщину, но не дай бог, русскую или хохлушку… Этим всё равно – кто! Лишь бы мужик!.. И чем чернее, тем лучше! "

Самое интересное, что всё последнее время не вспоминал о Мальвине. Оказывается, секс–бомбы очень быстро забываются… Думаешь о них, пока видишь. Поэтому, столкнувшись с ней утром, поздоровался холодно, скорее даже безразлично. Не знаю, почувствовала она это или нет.

— Ну как ты? – спросила, склонив в мою сторону голову. Шея ее была замотана красным махеровым шарфом.

— Все о'кей! А у тебя?

— Отлично! – она натянуто улыбнулась.

И мы разошлись. Я пошёл на третий этаж, Марина – на четвёртый.

Инвентаризация закончилась, курилка была забита под самое горло.

На следующий день почти весь цех взял отгулы. В столовой обедало всего несколько человек.

Леший без меня совсем дошёл до ручки, в чём душа держалась, не знаю. Глядя на худую, обросшую волосами фигуру с голодными глазами, можно было съесть любой обед. К тому же с того места, где была его нога, отвалился кусок покрытия с краской – издалека здорово напоминало лишай.

Я жалостливо подмигнул бедняге и сел к нему спиной.

Обеды стали хуже, чем в колхозе, очень смахивали на отраву – есть невозможно, да и нечего. Суп – вода, ни жиринки ни соринки. Второе – каша перловая, «калибр шестнадцать» – три кусочка сала.

В меню это блюдо носило гордое название – «гуляш». Есть его побоялся, чтобы и на самом деле не прогуляться. Но все‑таки выпил абсолютно несладкую жидкость ржавого цвета и такого же вкуса – так называемый чай.

«Сахар‑то дефицит, они его лучше домой возьмут, чем в котёл бросят, – матерился по дороге в цех, – то же самое и с мясом происходит, каждый понемножку возьмёт – и весь завод голодный, а переходящие знамена областного общепита и грамоты треста ресторанов и кафе им, конечно, подавай. Возьмут – не подавятся!»

Через пару дней вышла из отгулов председатель цехкома и по совместительству контролёр Валентина Григорьевна.

— Серёжа появился! – улыбнулась она. – А где народ? – спросила, будто не знала. – Как там наше колхозное крестьянство? – достав зеркальце, стала красить губы, не слушая ответ. – На очередь мы тебя поставили! – сообщила приятное известие. – Как прическа под шапкой мнётся, – причесала волосы. – Да–а-а! Письмо из райисполкома пришло на имя директора, мне секретарша звонила… О тебе! – прекратив бурную деятельность, внимательно посмотрела в мою сторону. – Насчет квартиры, наверное, сходи, – ушла пить чай.

— Там, тара–рам, там–там! – спел я и тоже направился в гардероб одеваться.

Кабинет директора находился на втором этаже соседнего с нами корпуса. В огромной приёмной, кроме сухощавой, благоухающей духами секретарши, никого не было. Перестав зевать, уставилась на меня.

— Здравствуйте, я из двенадцатого цеха. Двинянин Сергей Викторович. Здесь письмо, говорят, пришло, – выпалил на едином дыхании.

— Да–да, – закивала головой. – Сейчас узнаю, – бережно понесла надушенное тело в кабинет.

Появившись через секунду, благосклонно разрешила:

— Проходите!

Директор сидел за столом в конце кабинета и, не обращая на меня внимания, давил клавишу селектора внутренней связи.

«Верно по ящику показывают, что у них других забот нет, как селектор терзать…»

— Куда он делся? – хмурился генеральный.

По широкой дорожке прошёл от двойных дверей к столу и остановился. Словно телохранители вдоль стен стояли два ряда стульев. Из‑под стола торчали новые подошвы директорских ботинок. Над его головой висели портреты Горбачёва и Ленина.