Мы выбрались к сводчатому проходу. Две женщины и безногий мужчина, не обращая ни на кого внимания, лениво переругивались между собой.

Расщедрившись, достал три мятых рубля и одарил каждого из них.

«Мало ли как жизнь повернет?.. Тем более в такое время… От сумы и тюрьмы…» – вспомнил старую пословицу.

— А пьянице хромоногому зачем дал? – услышал шипенье за спиной. – Всё равно пропьет…

— Хорошие вы тетки! – ответил тот, убирая за пазуху рубль, – да слишком долго живёте…

Когда мы пришли, Татьяна, разумеется, была уже дома.

— Намылись! – нараспев произнесла она. – С лёгким паром, мои хорошие! – по очереди расцеловала нас.

На меня пахнуло запахом духов.

Денис тут же похвалился книгой и взахлёб принялся рассказывать о банных впечатлениях, чем ввёл маму в краску.

Глянув на меня, она улыбнулась.

Мне нравилось, когда жена улыбалась, я чмокнул её в мочку уха, опять уловил тонкий запах духов, идущий от волос и шеи.

«Всё плачет – денег мало, а духи дорогие берёт… Может, подарил кто, пока меня не было?..» –подозрительно посмотрел на жену и, сунув нос в её волосы, глубоко вдохнул воздух.

— Совсем плохой стал! – отдёрнула она голову и пошла в комнату.

— Интересно, где это ты дорогие духи взяла? – ехидно поинтересовался я, горестно размышляя, что мрачные мысли о домогающихся доярках и коварной измене головку жены покинули, зато влезли в мою башку, с той лишь разницей, что доярок заменили козлы из бюро добрых услуг.

Она остановилась у жёлтой, в квадратик, шёлковой шторы из парашютной ткани, отделявшей кухню от комнаты.

Когда‑то, лет десять назад, мой отец отдал ткань бабушке с просьбой сшить палатку, но та не растерялась и сшила мне рубашку, в которой с удовольствием щеголял, а также занавески на окна и шторы на двери – несколько лет жили, словно под куполом парашюта.

Сейчас парашютная рубашка валялась где‑то в шкафу, а от прекрасных занавесок и штор осталось только две.

— Какие духи? – упёрлась рукой в косяк прохода, выгнув бедро.

— Сама знаешь, какие…

— Ах, эти?! – вызывающе покачала бедром. – В бюро добрых услуг дали! – растягивая слова, произнесла фразу и как садист на жертву уставилась на меня, сдунув щекочущую щёку прядь волос. – Да!.. – опять нахально качнула бедром – видно раскусила мои думы и теперь злила. – Мотайся по колхозам чаще, – пропела напоследок и, повернувшись, исчезла в комнате. Выкатив из орбит глаза, шумно втянул воздух сквозь крепко сжатые зубы и направился выяснять отношения.

— Подарю тебе на Новый год духи, – вышагивал заводной куклой из угла в угол, – и чтоб мазалась только ими.

— Слушаю и повинуюсь, мой господин! – приложив два пальца к виску, отдала честь жена, доведя этим до белого каления.

Жар от меня шёл посильнее, чем от печки.

На следующий день я остался дома один: Дениску жена увела в садик – сегодня у их группы новогодний утренник.

Позавтракав, затопил печку. Дрова долго не разгорались, видно, разучился разжигать за три недели деревенской жизни. В морозы мы топили по восемь часов и дольше. Печь следовало давно переложить, но каждую осень ждали квартиру. Дров за зиму она сжирала такое количество, что можно было отапливать заводик или небольшой микрорайон.

Кое‑как протопив, выбрался в город. Первым делом, интересуясь не запахом, а доступной ценой, купил за шесть рублей духи. Понюхал, не открывая пробки: «Годятся!» – подбодрил себя и направился в «Детский мир». На остатки роскоши приобрел игрушечный пистолет и игру Денису.

Мощная сила любопытства потащила узнать, кто такие комитенты. Все оказалось много проще, чем думал вчера. Были они не инопланетяне и даже не интуристы, а узаконенные государством спекулянты. Только спекулировали теперь не сами, а через магазин.

«Тьфу! Ещё тащился сюда, ноги бил…»

По пути заехал в садик за сыном. Всю обратную дорогу он хвалился подарком – красочным бумажным пакетом с конфетами, двумя апельсинами и небольшой шоколадкой, – а я всю дорогу клянчил конфету, да не ириску, а шоколадную. Вкусную конфетку ему было жалко.

— Ну ладно–ладно, жила! – мстительно бурчал я. – Попросишь чего‑нибудь. Денис, пряча пакет за спину, ужасно важничал.

Рано или поздно, но всему бывает конец. Подошёл и последний день года.

Ещё один год канул в Лету.

Утро этого последнего дня выдалось солнечным и морозным, однако днём солнце спряталось в облаках, стало пасмурно, воздух потеплел.

Я, наверное, сто раз выбегал к градуснику наблюдать за колебаниями температуры.

После обеда, немного навеселе, пришла Татьяна.

— Начальник женщин поздравил и отпустил. Идите готовьтесь, сказал, – радовалась она. – Налить, что ли, немножко?

Я помотал головой.

— Ну ты, папа, даёшь? Может, не в деревню ездил, а от алкоголизма лечиться?..

— Пусть алконавты лечатся, – буркнул я, – смотри, чтобы самой не пришлось…

Затем торжественно преподнёс Татьяне духи, а сыну пистолет и игру. От жены получил замшевые перчатки, от сына – фигу.

Выходные в этом году расположились удачно, на работу сразу идти не пришлось и день к отпуску от праздника не оторвали. Если бы ни дрова, жизнь в новом году началась бы прекрасно.

Не знаю, как влияет на нервную систему дамоклов меч, но непилёное толстое бревно не за грош губит нервные клетки миллиардами.

18

После месячного перерыва нашёл в цеху много перемен.

Нет, в домино утром играли по–прежнему, так же дымили в курилке, но стеклянные стенки проходов и двери, ведущие на участок, были разрисованы кружками, квадратами, стрелками и компасами, показывающими север–юг.

«Не могли термометры нарисовать ", – расстроился я.

Из объяснений Степана Степановича понял, что Большой, не разобрав открыта или закрыта дверь, вышел с участка.

Дверь оказалась закрытой.

Когда меняли остатки стекла, Кац и приказал нанести опознавательные знаки.

«За себя боится!» – шутили злые языки и в чём‑то были правы.

Злосчастная судьба всё‑таки настигла начальника цеха, но с другой стороны – он сломал или сильно подвернул ногу и лежал в больнице.

Об этом происшествии слухи ходили самые разноречивые, хотя точно пока никто не знал.

Некоторые уверяли, а Гондурас даже видел собственными глазами, как Каца переехала электричка, отрезав ноги до самых… живота, в общем.

Семён Васильевич чётко показывал ребром ладони это место на себе. Однако кладовщица по спирту поднимала его утверждение на смех, и все мужики, приходившие поздравить её с праздником, разумеется, поддерживали спиртовую давалку.

В конце концов, поняв, как глубоко он ошибался, пришёл покаяться и Гондурас.

— Обознался, с кем не бывает? – облизывался, поглядывая на сейф.

Тамара жила недалёко от дома Каца, стоявшего на возвышенности и поздним вечером, по её словам, заметила из окна два странных силуэта, шествующих в гору, – огромный и толстый – впереди, он маятником качался из стороны в сторону и заваливался назад, но сзади его поддерживал руками и головой силуэт поменьше.

— Первый принадлежал Кацу, второй Куцеву, – перейдя на шёпот, сообщила она обступившим её слушателям. – Затем огромный сильно накренился и опрокинулся на маленький, подмяв его под себя, я даже услышала писк – тут уж явно не обошлось без преувеличения, – минут пять они не шевелились, – закатывая глаза, рассказывала кладовщица, – затем маленький выкарабкался и, как в военных фильмах, стал тянуть большого за воротник пальто.

Я утром ходила смотреть след – это что‑то ужасное… Снег они соскребли до асфальта, и асфальт блестел, как натёртый паркет…

— Точнее, как у кота яйца! – вставил Чебышев.

–… Затем подошли какие‑то люди и затащили его в дом, – не обратила внимание на поэтическое сравнение рассказчица, – больше он не вставал, значит, нога сломана, – победно закончила кладовщица, шлёпая себя ладонью по ляжке.