Так и не сбросив четвертого навильника, Устинов сам бросился вниз, на землю.

А в кругловской ограде он лицом к лицу столкнулся с мерином.

Они остолбенели на миг.

Они поглядели друг на друга и узнали, что души друг в друге не чают. «Вот он — я! — как бы промолвил скромно и светло не то светло-гнедой, не то темно-рыжий этот меринишка. — Вот он я, и, сколь живу на свете, не было при мне еще человека, который понял бы меня до конца, все мои прелестные качества, всю мою ангельскую душу! Не было, и я уже верить перестал, что будет когда-нибудь! Но тут являешься ты, Устинов Николай Левонтьевич! Не гляди же, что я росточком не очень-то вышел, я многое могу! Могу и могу!» И тут мерин повернулся и снова зашагал неутомимой, старательной, чувствительной своей походкой — он не знал, что Устинову Николаю так лучше всего показаться: в ходьбе, в шаге, в старании.

А Устинов почуял, будто сердце у него кровью обливается, и он кинулся в избу Прокопия Круглова.

Редкостный был случай, чтобы в дом к Прокопию кто-нибудь вот так бы заходил, тем более в будний день, потому что в этом доме работа шла день и ночь, ни на минуту не прерывалась.

Если не считать Гришки Сухих, братья Кругловы были самыми богатыми хозяевами в Лебяжке, а между братьев — старший Прокопий: дом крестовый под железной крышей, с пятистенной пристройкой, во дворе — один амбар вплотную к другому. Рабочих коней шестеро. Севки Куприянова мерин получался седьмой.

Дом завидный, а вот жизнь в нем вовсе не завидная и даже неприглядная, одежонка на жителях латаная, сами они угрюмые, и всем непременно некогда: Прокопию недосуг словом через соседское прясло перекинуться, жене его хотя бы раз в год на бабьи посиделки сбегать, девкам некогда поплясать и попеть, парням некогда толком обжениться.

Бывало, запряжет Прокопий по осени пару, посадит на задок сына в красной рубахе и в новом картузе, и вот поехали они из села в село искать невесту. Через неделю уже и вернулись, сделано дело, всё успели: невесту найти, свадьбу сыграть, приданое взять. Как молоду жену звать, в доме этом еще не скоро и упомнят, первый год кликать будут ее «эй, ты!» да «эй, сюда!», потому за Кругловыми и кличка водилась в Лебяжке: «Ейники».

Ну кто же после всего этого гостем в дом пойдет?

Однако Устинов пошел. Бегом и пошел-то.

А распахнув дверь, удивлен был несказанно: в кухне за столом уже сидели гости, и не просто так, а выпивали.

Гостями были: член Лесной Комиссии Половинкин и Севка Куприянов с сыном Матвейкой.

Но еще больше поразился Устинов, услышав, что хозяин, Круглов Прокопий, говорит о политике. «Ништо! — подхрипывая, говорил Прокопий и поматывал длинной и тонкой, будто бы мочальной бородой, — ништо! Чо энто нам Гришку Сухих тушить?! Вовсе ни к чему нам было его тушить! Через неделю какую уже сильная власть явится, она и сделает: повесит всех поджигателев на первой же лесине! Хватит всяческого разброду — пора уже новой и сильной государственной власти за дело взяться!»

А ведь Прокопий далее своего двора и своей пашни никогда и ничего не знал, в жизни от него и слов-то таких — «власть», да еще и «государственная» — никто не слышал. Его дело было — с каждым годом ширить свое хозяйство и всё отчаяннее тянуть из себя жилы, а больше — ничего.

И это было еще не всё. Прокопий новому и незваному гостю прямо-таки обрадовался.

— А-а-а! — закричал он. — От кто к нам пожаловал! Энто подумать — кто к нам и вдруг пожаловал?! Ну садись, Левонтьевич! Ну, за твое за здоровье р-раз, два — взяли!

«Ну и что? — подумал про себя Устинов, сбрасывая шапку и полушубок. И хорошо: будут все пьяненькими, вот я и договорюсь насчет Севки Куприянова мерина! И договорюсь! Все, кто для этого нужен, — все, на мое счастье, в сборе!»

И, поглядев на закуски — на грибочки, на капусту соленую, на клюкву и на холодную баранину, Устинов глубоко вздохнул и крикнул:

— За самолучшую компанию!

Повел взглядом на Куприяновых. Отец Куприянов устало и невысоко, но приподнял стакан за столом, а вот Матвейка глядел мрачнее мрачного, не пошевелился нисколько. Он и не пил — ему еще нельзя было со взрослыми по-равному застольничать, шестнадцать лет — все-таки не мужик, хотя и косая сажень в плечах.

Немного спустя Устинов поднял стаканчик снова:

— За нового твоего работника, Прокопий! Какой он у тебя по счету-то? Седьмой? Либо осьмой уже? Однем словом — за нового!

— За его! — легко согласился Прокопий. — Вот мы его с Куприяновым отцом и сыном обмываем, язьви тебя! Ну а ишшо с Половинкиным с Васильевичем. Ну а ишшо с тобою, Устинов Левонтьевич!

— Да куда тебе, Прокопий, еще и новых работников на ограду? Когда и старым-то нонче делать неизвестно что, раз хлебушко продать некому? Раз деньги силы не имеют?

— А вот я об том и говорю: возвернется сильная власть, она и хлебушку и деньгам даст настоящее место во всей жизни! Не-ет, я не просто так, я вот у Савелия и коня взял под ту новую власть, под ее возобновление!

— А обманет она тебя? Не придет? Не возобновится денежная-то власть? Сильная-то?

— Я ей, сволочи, омману! Я, когда так, — зерно всё на самогонку перегоню! И сам запью-загуляю — любой власти тошно станет! И вы все, тут присутствующие, не глядите на Круглова Прокопия, будто он только и может жилу из себя без конца тянуть и разматывать! Он уже загуляет дак загуляет с полным пропоем хотя какой власти, хотя какого государства! Когда власть его омманывает без конца — он тоже в долгу не будет… Язьвило бы ее! Он ей, растудыт ее… — И Прокопий сперва погрозил кому-то пальцем, потом сцапал свою длинную и тощую бороду разных цветов и оттенков — черную, рыжую и сивую — и, с бородой в кулаке, погрозил еще раз: — Вот как! Я ей всё припомню! Пущай она без хлеба, а с одними только пьяницами остается! Она меня, двужильного крестьянина-работника, хватится, да поздно будет. Растудыт ее…

— Чудак ты большой, Прокопий! Кому хуже-то всех получится? Тебе и получится!

— И пущай! Пущай мне! Но когда настоящая власть не явится, омманет, такая пойдет на всю Расею самогонщина, што никакими силами не остановить! Так што пущай приходит вовремя под мое новое приобретение, под гнедового мерина. Да ты видал ли, Устинов, какая у мерина-то походка? Какой у него шаг? Заметил ли? Язьвило бы его!

— Я заметил… — кивнул с тяжелым сердцем Устинов. — Как не заметить. У его пахарьский шаг. Крестьянский, а не какой-нибудь там базарный либо выездной…

— То-то! Я знаю, ты, Устинов, мужик шибко заметливый, — усмехнулся Прокопий и вдруг подмигнул Устинову.

«Устинов! — в ту же минуту будто бы тоже моргнул своим глазком бывший Севки Куприянова мерин. — Ты представь себе, Николай Левонтьевич Устинов, как бы я пошел в плуге и в паре с твоим Соловком? И даже с Моркошкой?! Соловко бы я взбадривал, у Моркошки я бы характер умерял, и как пошло бы у нас дело! Как пошло бы!» И с тоской, даже с отчаянием Устинов огляделся по сторонам.

Куприяновы — те продали Прокопию работника и обмывали его, а Половинкин зачем и как оказался тут? Правда, он был чуть ли не единственным мужиком во всей Лебяжке, который издавна, бывало, завидовал братьям Кругловым, их денной и нощной безоглядной работе. «У-у-ух ты! — говаривал то и дело Половинкин. — У-ух ты! Вот у Кругловых-то! Вот у их-то вот энто да-а! Вот энто — у-ух ты!»

Однако вряд ли Половинкин оказался нынче в гостях у Круглова по этой причине, по причине этого самого «у-ух ты!». Вернее, по другой: он был членом Лесной Комиссии. И вот нужен был зачем-то Круглову.

Так догадался Устинов и снова приободрился и сказал:

— А мы, Лесная Комиссия, самогонные твои аппараты разобьем, Прокопий! Однажды разбили, а надо будет — разобьем обратно. Не дадим тебе пропить зерно! Удержим от греха! Да что мы — любая власть в России, хотя бы и самая худенькая, завсегда возьмет самогонное дело в свои руки, в монополку. Никому и ни за какие деньги его не уступит, поскольку денежнее такого дела в стране России нету и быть не может! И получается: и в продажу ты свой хлебушко не пустишь, и в аппарат не пустишь, и горит новый твой работник, бывший Савелия Куприянова мерин, синим огнем! Кормить ты его будешь, а работа его для тебя — тьфу! Вовсе без толка! Ты сколь за коня-то Савелию уже дал? Сколь ты взял с Прокопия, Савелий?