Явился Куриль. Он был трезв от страшной вести и грозно выгнал всех из тордоха, даже жену. Одна Халерха осталась — он ее, кажется, среди мешков не заметил.

Насколько гневен он был к посторонним, настолько растерянным и унизительно мягким оказался перед приемным сыном. Глаза у Косчэ-Ханидо были воспалены, веки набухли, под нижней губой синела рана. Это уже был не парень, а мужчина, хлебнувший лиха.

Куриль стоял, опустив голову. Что мог он сказать?

— Уйдешь от меня? — Он нашел в себе мужество не оправдываться, даже как будто брал всю вину на себя. Не услышав ответа, тяжко вздохнул и опустился на постель Косчэ-Ханидо. — Неужели это могло случиться? Нет бога. Нет.

Отчего умерли-то? Как думаешь?

— От болезни. Сперва мать — у нее снег был на лице… — Он упрямствовал, скрывая правду. — Зачем же мы не послали за ними? А? На второй бы день? Люди, разве мы люди? — Он закрыл рот ладонью, сдерживая хрипение, и стал кататься из стороны в сторону.

— Да… — вздохнул Куриль. — Сразу отца и мать… Это беда… Что упрекать друг друга, что рассуждать… Я скажу так: ты волен, можешь уйти от меня. Их не вернешь. Но если сумеешь задавить в сердце обиду, останься.

Уйдешь — беда перекинется на других, на наше дело. Я бы на твоем месте остался, ну, чтобы мстить. — Он неожиданно засуетился и раздраженно, громко добавил: — Да, чтобы мне, мне мстить!

— Не надо, дядя Апанаа, не надо! — схватился за сердце Косчэ-Ханидо.

За покойниками уехали трое — Пурама, Ниникай и Хурул.

Для всех это были сложные дни. Куриль прервал все переговоры с дельцами. Сказал, что, кто потребуется, того он найдет. Поскольку Косчэ-Ханидо ничего подозрительного не делал, продолжая жить у Куриля, люди верили, что Нявал и жена умерли от болезни. Сильно насторожил всех приезд шамана Каки. Но Кака не пытался встретиться с Курилем, он даже сказал, что заехал случайно и первый раз слышит о такой страшной беде. Умел хитрить дьявол: он ждал поддержки Куриля в своей тяжбе с Мельгайвачом.

Тяжелей всех переживала беду Халерха. Вообще-то ей, сироте, только что схоронившей отца, было бы не так уж и тяжело. Но к ней не приходил Косчэ-Ханидо, и она думала, что ему настолько плохо, что он не вспоминает о ней. А она любила, и сильно любила его и потому страдала из-за его боли. За все эти дни он так и не встретился с ней.

Покойников привезли утром на пятый день. Они были с головой укутаны одеялами из оленьих шкур и привязаны к нартам ремнями. Перенесли их в тордох Ланги. Для сказителя это было неожиданной честью, так как Куриль поссорился с ним. Теперь голова, видно, пошел на попятную. Ко времени оказалась нерасторопность Куриля, который так и не поставил новый тордох Нявалу, а то бы пришлось обживать его мертвецам.

Несмотря на столь шумное принятие христианства, хоронить решено было по-старому. Покойники не были окрещенными. Впрочем, никто толком не знал, как хоронят при новой вере. Да и русские священники уехали.

Юкагирские похороны, если они не спешные, длятся семь дней. Три из них покойников не беспокоили. В это время шла подготовка к похоронному ритуалу, а он не так прост. Оказалось, что для покойницы трудно найти лодку — в стойбище их оказалось всего пять: одна принадлежала Нявалу, а вторую надо было у кого-то взять. У кого? И как жить с тремя оставшимися? С берега чира не наловишь. Лодка из лиственницы — ветка стоит очень дорого, да за ней нужно очень далеко ехать — к якутам, в тайгу. Потонча, заискивая перед Косчэ-Ханидо и Курилем, предложил похоронить в гробах. Он готов был уехать к якутам. Однако Ланга напомнил ему, что если случится великий потоп, то покойники останутся под водой и не смогут всплыть. Расчувствованный своими словами, Ланга и отдал свою ветку. А раз хозяин отдал, перечить нельзя — жалеть для покойников грех. Иначе было с одеждой. Тут расщедрился Куриль. И была в этой щедрости злая ирония судьбы бедняков. Всю жизнь Нявал с женой проходили в линье и рванье, а нарядились по-настоящему лишь после смерти.

Нявала положили в лодку в белой шубе из шкурок летних телят, а жену — в мягкой, серой, с блестящим ворсом и в рукавицах из осенних камусов. Всю эту одежду старательно, как живым, шили в эти дни женщины. Две могилы для родственников в тундре не роют — земля мерзлая даже летом, рыть тяжело. Но тут опять вызвался Потонча — он взялся выкопать одну из двух ям. Мужчины выстругивали из дерева нож, курительные трубки, лук со стрелами, сооружали два чума.

Стойбище опять оживилось — стали съезжаться чукчи-соседи. Беда бедняков — беда общая.

За эти три дня Косчэ-Ханидо сильно разочаровал сородичей. Он так плакал, так убивался, не стесняясь людей, что Пурама не выдержал и на второй день сказал:

— Я думал, что воспитал богатыря, а вышло, что из парня воспитал женщину.

Это не помогло. Тогда Куриль прислал Халерху. Он хотел устыдить жениха перед невестой. Халерха ласкала его при людях, терлась щеками о его лоб, однако все получилось наоборот: Косчэ-Ханидо плакал еще сильней, будто и с ней прощался.

Самый важный день на похоронах — четвертый. Именно в этот день покойники на оленях "уезжают" в тот мир, а люди прощаются с их душами. В этот день произошло два события, сильно настороживших и народ, и знаменитую невесту.

В середине дня покойников заворачивали в куски ровдуги, чтобы затем отвезти к тому месту у двух чумов, где произойдет прощание с душами. Халерху попросили приподнять старуху — оледенелую свекровь — со стороны головы. Она привычно подсунула руки под плечи, напряглась, покраснела — и не приподняла.

У нее не хватило сил. Хорошо зная, что это дурная примета, Халерха испугалась.

— Отца я одна поднимала, — сказала она оправдываясь. — Что со мной? Свекровь недовольна мной, обижается на меня…

Люди недоуменно переглядывались, но поспешили утешить ее: мол, беда чересчур большая, все силы потерять можно. А сами стали шептаться: недовольна свекровь невесткой — наверно, считает, что слишком красивая, красавицы ведь чаще, чем простенькие, попадают в беду, мучаются и других мучают.

Повезли покойников на высокогрудых, настоящих ламутских оленях. И запрягли не по одному, как обычно, а по два. Сам Куриль взялся заколоть оленей Нявала. Подъехали к чумам, остановились. Перекрестившись, Куриль вынул нож. Люди с разных сторон держали оленей — они могут шарахнуться и перевернуть нарту. Брызнула кровь. Жертвенные животные свалились и стали биться. Но люди продолжали поддерживать их, чтобы они не вскочили. Потом началось самое главное: оленей стали стегать вожжами, и первым за это взялся Куриль. Предсмертные судороги означают бег оленей в том мире, и колют их с тем расчетом, чтобы агония продолжалась как можно дольше. А если олень при этом сдвинет нарту с покойником, торжеству провожающих не бывает предела.

Сейчас, после жестоких ударов, сразу оба оленя вывернулись — один встал на колени передних ног, другой попытался подняться на задние. В радостном исступлении народ закричал:

— Нявал! Крепче держи вожжи!

— Видишь, какие бодрые у тебя олени!

— Ох, какие у тебя олени, Нявал!

Вожжи перехватил Пурама. А он был лучшим гонщиком. Под его ударами едва не случилось чудо: оба оленя снова метнулись, чуть не вскочили на ноги, а нарта рывком сдвинулась с места.

— Ок! Ок! Эк! Эк! — кричал Пурама, со свистом замахиваясь вожжами.

Народ ликовал.

А Пурама подскочил к Косчэ-Ханидо.

— Иди, направь сам оленей отца, — сказал он.

— Оставь меня, дядя, — зло огрызнулся воспитанник.

Разгоряченный Пурама сразу сник и притих.

А тем временем другие люди так же подгоняли оленей, на которых неслась в лучший мир мать Косчэ-Ханидо. Но возле этой упряжки в большинстве были женщины: так полагалось — в жизни уезжавшую женщину тоже провожали женщины.

Вот тут-то, во время отъезда старухи в тот мир, и случилась вторая беда.

Невестке тоже предложили погнать оленей. Халерха была суеверной и не отказалась. Она схватила вожжи, начала стегать, но олени, к всеобщему удивлению женщин, даже не замечали ее ударов. Она стегала, а у животных уже остановились глаза. Хурул выхватил у нее вожжи. Напрасно — все уже было кончено.