— Пьяный я еще не то болтаю. Сам знаешь, что я наговорил вот на него, на сына Курилова. Умные люди не верят мне. Все дети мои.

— Брось старшую — она все равно скоро в тот мир попросится.

— Я привык к ней, как к матери!

— Ты ко многому привык… А средней с детьми отдели часть табуна. У нее дети взрослые.

— Жить с младшей, с этой собачьей важенкой? Да она только о том и думает, чтобы с гостями поспать!

— О господи! Это ли не грехи тяжкие? — Синявин перекрестился, махнул рукой и быстро ушел к себе.

— Ну, что будем делать? — спросил Куриль.

— Не знаю, — ответил Кака. — Не по моей воле. Я хочу — вы не можете.

— Ты за старую жизнь цепляешься, — сказал Ниникай. — Три жены — и все вы жирно живете. А жир на обмане да на крови замешен. Молчи, на крови! Ладно, иди, думай. И мы подумаем. Костер раздуй — холодно.

Куриль ушел за свой полог. Чайгуургин метнулся за ним.

— Что ты к нему пристал? — заговорил чукча. — И без него обойдемся. А почему Ниникай вмешивается?

— Нет, друг мой, теперь не обойдемся без них, — с ненавистью посмотрел на него Куриль. — Если б ты не бросил народ свой в такое время, все хорошо было бы. А ты бросил!

— Но первым попятился ты, — возразил Чайгуургин.

Вместо ответа Куриль постучал кулаком себя по лбу и указал на перегородку, за которой сидел Синявин: мол, думай, что говоришь. И для Синявина он сказал:

— Я не пятился. Мой народ весь окрещен. Ладно, дело нужно спасать. Ниникай утром еще окрестился, а после этого веру принял один Тинальгин.

Ниникай не повлиял! Никто не пришел больше, а все знают, что поп их ждет. На Каку только надежда.

— Я пойду выгонять! — встрепенулся Чайгуургин. — Только не посылай Ниникая.

— Ниникай вместо тебя!

— Как вместо меня? — испугался Чайгуургин.

— Так. Отец Синявин и я приказали. А еще оплошаешь раз — и уже исправник прикажет. Понял мои слова?

Их разговор оборвал злой шепот в тордохе, какая-то тихая ссора.

Чайгуургин задрал полог и увидел всех трех жен Каки, которых выпроваживал муж, но которые уходить не хотели.

Тихая перебранка сразу перешла в громкую, как только вышли Чайгуургин и хозяин тордоха.

— Вот приехали, вот они! — таращил бельмо Кака. — Кто их звал? Это ты, сучка, подговорила их. Мужиков много здесь — я буду пить, а ты с гостями валяться!

Он схватил младшую жену за воротник и потащил ее к выходу. Пинком ударил ее в бок; та вылетела из тордоха, упала, но упал и сам Кака, только назад.

— Мы к русскому келе пришли, мы кресты носить будем, — спешила объяснить происшедшее старшая из трех жен — старушка, одетая в новенький керкер.

— Я, я вас так сейчас окрещу палкой, дуры пустоголовые! — Кака уже был на ногах и глазами искал, что бы такое схватить.

— Кака, перестань — здесь божий дом, а не ваша яранга! — вмешался Куриль. — Идите наружу и объясняйтесь.

Выпроваживать семейство Каки было опасно — узнают правду, перегрызутся, и никто к попу не придет больше. Но что делать? То же самое произойдет и здесь, только в скандале сам поп будет замешан.

В общем, надежда на Каку пропадала.

Подгоняя стадо своих жен в направлении каравана, только что прибывшего из Халарчи, Кака быстро объяснил женщинам, что от него требует поп и почему он один решил окреститься — крещение он будто бы принимает только затем, чтобы не попасть на войну. И мудрость хозяина уже была признана, как вдруг навстречу им — сам Мельгайвач с женой.

— Куда? — спросил Кака, поглядев на своего пастуха зверем.

Но Мельгайвач сам был страшен в этот момент — он шел к попу, чтобы принять крещение и заодно сделать попытку рассчитаться с Какой. Ничего Мельгайвач не ответил. А Кака все понял и поплелся за женами теперь не просто смирный, а безразличный ко всему в среднем мире. Все страсти, пережитые им, не шли ни в какое сравнение с тем, что на него сейчас надвигалось. Мельгайвач отнимет полтабуна, а может, и больше. А это будет и концом шаманства его, потому что все от него отвернутся. Потом ненависть, месть — и все пропало. Но может быть хуже: назовут страшными русскими словами — антихристом, изувером, припомнят все, свяжут и отвезут в Среднеколымск. Оленей и добро отдадут царю…

Надо спасаться. А как?

Начали разгружать караван, ставить ярангу.

А тем временем Мельгайвач сидел вместе с попом и головой юкагиров и рассказывал другу исправника, посланцу бога, жуткую, дикую историю своей жизни. Синявин знал эту историю, но с тех пор лет прошло много, не все он помнил, да и совсем иной, более страшной предстала она на живой исповеди самого пострадавшего. Погоня за богатством, обман и подлости, вражда между шаманами, коварство шамана Сайрэ, старика, захватившего в жены сиротку-красавицу, зависть к славе его, потом безумие — распоротый живот и чудовищная подлость Каки-выродка, проходимца-шамана, отнявшего половину богатства и взявшего богача в пастухи… Теперь Мельгайвач хочет стать христианином и просит восстановить справедливость — заставить Каку возвратить подло захваченное богатство.

Долго думал Синявин. Однако ничего определенного не сказал. Сказал, что он не власть, а священник, что он тем не менее подумает, посоветуется как быть.

Ушел от попа Мельгайвач православным — Иваном Ивановичем Мельгайвачом; единственная жена его стала Анной.

За это время шаман Кака ничего хорошего не придумал. Но все же решил: надо идти к Курилю, унизиться перед ним и попросить пощады.

Куриль уже знал, что так оно и случится, — он ждал его.

Они встретились в малом тордохе.

— Решать будет исправник, — сказал Куриль. — Но я кое в чем помогу.

Они перешли в большой тордох. Куриль поговорил с Синявиным, и окончательный суд был таким: старшую жену Каки записать его матерью, младшую — сестрой, а законной женой — среднюю, причем все дети считаются родными законной жены. Кака знал, что все это будет лишь на бумаге, и согласился. Но у него была и другая, более важная причина дать такое согласие.

Ушел он очень довольным.

А Куриль с Синявиным и Губаевым поскорей принялись за еду. Они спешили, поскольку вот-вот должны были появиться чукчи. Впрочем, крещения уже ждали две чукчанки, гостьи Ярхаданы — жена Ниникая с подругой. Потом ожидались жены Каки, которых шаман обещал соответственно подготовить.

Дело шло уж к вечеру, когда в тордох влетел, будто спасаясь от стаи голодных волков, Иван — Пурама. Старик закричал:

— Отец Синявин, Куриль, чукчи бегут!

— Куда бегут? — высунул Куриль из-за полога свою лысую голову.

— В Халарчу. Куда им кроме бежать!

— Как это — в Халарчу?

— Разбирают яранги. Вот, рядом с вами, Оммай снял ровдугу, а там две семьи укочевали уже, и многие оленей пригнали из тундры.

Синявин откинул полог.

— Все-таки уезжают? — спросил он. — А в чем дело?

— Каку не надо было крестить! — Пурама погрозил Курилю пальцем. — Я им говорил, что со мной нужно совет держать, с мужиками нашими. Не все дела за богатыми пологами сделаешь.

— Я прошу не кричать здесь! — обозлился Куриль. Но Пурама властелина совсем не боялся.

— И Халерху надо было давно окрестить! — продолжал он. — И с почестями окрестить. Народ недоволен и этим.

Нырнув за полог, Куриль схватил малахай и с шумом выскочил из тордоха.

— Неужели такой двуличный шаман? — спросил Пураму Синявин. — Он же сам настаивал на крещении. Как он мог это повернуть против веры, которую только что принял?

— Да он и не скрывает, что у него два лица. Даром, что ли, одна половина морды чистая, а другая в наколке? Только нынче он сделал так, что его обвинить нельзя. Не отлучишь от церкви его: не он, а жены сказали, что русский бог ребятишек у матерей отнимает.

Синявин перекрестился, пробормотал что-то, а вслух сказал:

— Да, вот это серьезно. Тебя, старик, зовут Пурамой? Спасибо тебе за радение. Константин! — позвал он Косчэ-Ханидо, который сидел за столом вместе с Макарием. — Налей нам водки.

Когда Пурама с батюшкой выпили, Косчэ-Ханидо, взявший у них опустевшие кружки, остановился на полпути к пологу. Он словно хотел что-то спросить, но не решался. Пурама это заметил и по-отцовски сурово сказал: