Перепуганный Куриль вернулся к себе и без утайки все рассказал попу.

Но Синявин не стал злиться и доказывать свою правоту — мол, я говорил…

— Ничего, — вдруг успокоил он Куриля. — Собирай рсех богачей и купцов. Я буду службу служить.

Расстройство дел в главном тордохе унюхал и чукотский шаман Кака. Он встал пораньше, весело постучал в бубен, выпил вместе с Амунтэгэ, вышел и уселся на нарте. Он поглядывал на чукотскую часть стойбища и на большой белый тордох Куриля.

Вскоре он кликнул Амунтэгэ.

— Иди-ка узнай, что там такое, — распорядился он, — Куриль бегает, а вот теперь приспешник его побежал. Зашевелились, черти рогатые! Еще не так зашевелитесь!

Многое знал шаман. Знал он, как сильно не понравилось чукчам, что их переписывают на бумагу.

Неожиданное решение Куриля отойти в скором времени от борьбы поначалу Каку сильно насторожило. Он испугался, что после Куриля головой юкагиров непременно станет Косчэ-Ханидо — молодой богатырь-ученый, теперь люто ненавидящий шаманов, а в особенности его. Потом появится попик Сайрэ — получукча, сын Мельгайвача, который будет мстить за отца… Но вот вчера сам голова чукчей попятился в тундру, и это дико обрадовало Каку. Это говорило о том, что дела в большом тордохе вообще идут кувырком.

Вернулся Амунтэгэ быстро. Он сообщил, что всех богачей и купцов собирает русский священник. И Кака, щурясь после сильной затяжки дымом, рассудил про себя: "Уж не взялся ли за дела сам поп? Еще возьмет да и даст Курилю более страшную власть…"

И он решился: "Надо идти туда. Я тоже богач".

— А это кто там спешит? — спросил Кака.

— Ниникай вроде идет, — ответил Амунтэгэ.

— И он почуял неладное.

Ниникай действительно быстро шагал к большому тордоху и действительно был обеспокоен. Его на сходку еще не позвали, он ничего об этом не знал и шел потому, что надо было идти. Его тоже тянуло острое любопытство. Ниникай давно знал, что с Курилем случилась беда, но он все же не верил, что так вдруг кувырком полетели все великие намерения юкагирского головы. Однако день шел за днем, а новых слухов не появлялось. Встретиться с Курилем, даже глазами, он не хотел, боясь уподобиться злорадствующему мальчишке. И Косчэ-Ханидо почему-то нигде не появлялся. Пурама же при встрече лишь пожимал плечами. Вообще-то Ниникаю очень хотелось сказать Курилю хоть несколько слов: мол, вот так с нами считается среднеколымская власть. Но вчера вечером он тоже узнал, что накануне крещения чукчей сам Чайгуургин подался из стойбища. И в сердце зародилась тревога. Куриль все-таки всю жизнь действовал, делал, что мог. А как же теперь?.. Неужели его прижали всерьез, а из-за этого все поползло в болото?

Ниникай в тордохе увидел дьячка — церковного писаря, сидящего у горящих свечей за столом, и Косчэ-Ханидо, листавшего у очага толстую книгу.

Он перекрестился и подошел прямо к дьячку.

— Я хочу принять православную веру, — сказал Ниникай по-чукотски.

— Как зовут? Из богатого рода.

— Ниникаем зовут. Из богатого.

— А-а, припомнил. Сейчас батюшку позову… Ниникай — значит "парень". Это еще ничего. Я вчерась переписывал чукчей — не имена, срам один, прости господи, — Макарий хохотнул в кулак.

У Ниникая напряглись ноздри.

— Чукчи унижают себя, потому что боятся злых духов!

— Я о том слышал. Только не знал, что можно уж так-то себя унижать.

— Дикарям можно. Гадкие у нас имена. Есть даже вонючие. Смех тут, однако, плохой — примем русские имена, а злые духи всех нас сожрут.

Длинное, худое лицо дьячка вытянулось еще сильней и застыло, лишь голубые глаза удивленно бегали вверх-вниз, с одежды Ниникая на его лицо, с лица на одежду. Но Макарий был очень сообразительным. Он хорошо понимал намеки: церковная служба вся хитроумная.

Поднявшись из-за стола, Макарий Губаев подошел к Ниникаю и, глядя ему в глаза своими сквозными глазами, тихо сказал:

— Ваши духи свирепо-злые. Только тебе-то что! Откупишься, чай.

И он отвернулся, пошел к белому пологу.

— Отец Леонид, — сообщил он, — раб божий перед иконой.

Ниникай стоял в полной растерянности. Ответ дьячка был таким неожиданным, что он даже не мог рассудить: становиться на коленки или не становиться.

Появился Синявин. От полога до стола было не больше трех шагов, но поп, сверкая длинной одеждой и неся перед собой крест, шел так стремительно, будто хотел переступить через человека, пройти беспрепятственно сквозь тордох и исчезнуть в тундре. Ниникай, однако, не упал на колени — он был тоже настроен решительно, тем более что слова дьячка придали ему уверенности.

— Готов ли ты, сын мой, принять православную веру? — певучим голосом спросил среднеколымский бог, остановившись и чуть не касаясь крестом лица Ниникая.

— Готов. Я два раза клятву давал.

— Боголюб. Это похвально. И по церковным делам ездил — это тоже похвально… Если не ошибаюсь, Ниникаем зовут?

— Я громко назвал себя, как вошел. Да, Ниникаем.

— Я о тебе слышал давно. Ты, говорят, смело нарушил родовые обычаи. Это было сколько — лет двадцать тому? А вот узнал тебя в день приезда. Ты водил хоровод у большого костра.

— Наш разговор с моим крещением связан? — перебил его Ниникай.

— Да, конечно! — ответил поп. — Имя нужно новое дать. А какое? Ниникай похоже на Николая. Это бы просто. Но царя-батюшку так зовут. Имя большое. Может, мы не будем спешить и подумаем вместе?

Священник в открытую намекал на свою осведомленность и на неблагонадежность чукчи.

— Я пришел принять православную веру! — резко осек его Ниникай.

Раздался хлопок. Это Косчэ-Ханидо, листавший книгу, неумело закрыл ее, не рассчитав силы. И получилось, что разговор будто наткнулся на что-то твердое, неподатливое.

Поп медленно опустил крест. Он измерил Ниникая глазами, правда, осторожнее, чем дьячок.

Пошуршал белый полог, и к столу решительно подошел Куриль. Он, конечно, подслушивал, как всегда.

— Га, Ниникай здесь! — сказал он со сдержанной радостью и озабоченно. — А я сижу там — задумался. Вот он-то и нужен мне. Это брат известного богача Тинелькута, богач Ниникай. Я о нем говорил. Он Чайгуургина заменит нам. Только он и заменит. Отец Леонид, от чукчей у меня совсем нет помощника — сам видишь. Мамахан — якут. Благослови Ниникая.

Синявин сверкнул глазами, потом сощурился и в тяжелой озадаченности так наклонил голову, что бурая бородища переломилась на впалой груди и выпирающем животе.

— Ну-ну, — пропел он с потайным смыслом. — Возвращение старой дружбы? Не знаю, не знаю…

Лицо Куриля стало жестким и злым, губы плотно сомкнулись.

— Дозволь нам, отец, самим разобраться. Если я нужен Среднеколымску, доверься мне. Ниникай стоит между чукчами и юкагирами, в почете у бедных людей и у знатных…

— Ну-ну, — прервал его поп, и теперь, кажется, это означало согласие. — Разбирайтесь. Я ведь не власть, я священник. Власть — ты. Он, кстати, на пиру не был, а быстро понял, что ты споткнулся. Теперь пусть поможет. Да, какое же имя запишем в книгу?

— Фамилия будет Губаев, — сказал Ниникай.

— Да? — удивился Синявин. — Как у Макария?

— А имя хочу иметь такое же, как у Афанасия Куриля: Афанасием буду.

— Та-ак, — еще сильней удивился Синявин. — Я вижу, и впрямь к примирению дело идет? А по батюшке как? Тоже со смыслом?

— По отцу буду Иваном.

— В честь кого? Чего уж скрывать…

— У Куриля шурин Иван — Пурама.

— Ну вот его я не знаю, — сказал Синявин.

Он зашелестел одеждой, подошел к столу, оттесняя чукчу. Почему-то оглядевшись по сторонам, резко махнул рукой — скорее, мол, на колени.

— Отче наш, Иисусе Христе, крестится раб твой Губаев, по имени Афанасий сын Ивана. Да пребудет он в лоне церкви твоей православной, да вразуми, защити его и помилуй. Аминь.

Ниникай крестился и кланялся, и в момент, когда он приподнял голову, поп махнул травяным венчиком и обдал лицо его холодной водой.

Быстро, ни на кого не глядя, Синявин направился к пологу и скрылся там.