Пайпэткэ попала в глупое положение. Она суетилась за спиной жениха, шумно дышала, не зная, какие сказать слова.

Встал Пурама. Он подошел к Косчэ-Ханидо и дал ему ласковый подзатыльник.

— Ну-ну, — сказал он удовлетворенно и ушел из тордоха.

За ним поднялся Ланга.

— Богатырь вырвал из рук подлого богача подарок. Он размахнулся и бросил бусы в самое небо. И они стали черными звездами… Я, наверно, буду рассказывать так. — Ланга поднял свою палку. — Счастья вам, молодые. Пусть над вами сверкают звезды из чистого золота.

Хурул, брат отца Халерхи, растрогался, стал быстро развязывать мешочек, который все время держал при себе.

— Халерха, — сказал он. — Я тут двух песчишек тебе принес. Одного отдай Курилю — для божьего дома, другой будет подарком на свадьбу.

— Ой, дядя, родненький мой! — прижала руки к груди Халерха, не дотрагиваясь до шкурок, лежавших уже на коленях. — Ну вот я сейчас и заплачу.

Все время молчавшая бабка, которая терпеливо сидела здесь из ей одной известного любопытства, полезла за пазуху.

— Махлё, — сказала она, — как уж станешь царицей, так надень вот эту шапку. — Старуха вытащила какое-то чудо: мелкий мех горностаев и грубый крашеный нерпичий мех шапки был усеян бисером, бусами и подвесками. — Это я в девичестве сшила. Ждала, как бы надеть, да вот и состарилась. Ни в одну голодовку не променяла. Узор немного ламутский, но ведь ламуты нам ближе всех.

Халерха мигом ссутулилась возле старушки и лицом уткнулась в ее колени.

Плечи ее задрожали.

О, как жалели подружки невесты, что еще днем вручили свои подарки!

А Пайпэткэ, так и не найдя, что сказать, вдруг громко заголосила, круто повернулась к выходу и ушла.

Потом ушли все остальные.

Жених и невеста долго сидели молча. Из носика чайника давно извергался пар, но даже и сейчас ни он, ни она не обращали на это внимания.

Когда Халерха совсем успокоилась, Косчэ-Ханидо взглянул на нее, потом на диковинную шапку, утонувшую в белом меху, опустил голову и сказал:

— Я, однако, пойду.

Она сказала:

— Ну подари что-нибудь. Трубку, кисет — там в кармане…

— Ничего нет у меня, — ответил Косчэ-Ханидо.

— Ну, что-нибудь.

Косчэ-Ханидо в это время был очень и очень злой. Он хорошо представлял себе, что увидят его глаза, что случится с его сердцем, если Халерха наденет вот эту сверкающую шапку, а на плечи положит песцов. Да разве ему с такими ручищами, с такими злыми губами быть ее женихом!

— Я завтра уезжаю туда… на север, — сообщил он почему-то угрюмо. — Привезу мать и отца.

Халерха отрывисто, сильно вздохнула:

— Я такая счастливая. Всю ночь буду молиться.

— А мне будет плохо.

— Тебе? Почему?

— Так. Грудь что-то давит. Наверное, душа почувствовала разницу — какая ты, какой я.

— Какой ты — это я знаю. Потому что я других ребят видела… самых лучших. Ты лучше всех, и мне никого больше не надо. Мои уши ни о ком не хотят слышать, а глаза никого не хотят видеть. Ты.

— Все равно я думаю по-другому. Но я хочу, чтобы ты знала: тебя одну я буду любить, и до самой смерти. Халерха! Я неправду сказал — у меня есть подарок. С ним я пришел.

— Правда? Какой?

— Только его нельзя в руки взять, нельзя спрятать и нельзя другим показать. Но самое плохое — ты можешь и не увидеть его.

— Как так? — Халерха заерзала, придвигаясь к Косчэ-Ханидо.

— Ты увидишь его. Для этого ты должна сильно любить. И должна понять силу моей любви, потому что у меня нет ничего дороже… Я дарю тебе радугу. Большую, яркую.

— Радугу? — обомлела Халерха. — Ты радугу мне принес? Мне — радугу? — Лицо ее смеялось, а из глаз вдруг выкатились слезинки. Начав быстро моргать, беззвучно смеясь и плача одновременно, она сдерживала себя, чтобы не броситься к своему суженому, который вовсе не ожидал, что выдумка его произведет такое впечатление. — Мне — радугу? — повторяла она. — Да ты бы, как только приехал, прибежал бы и крикнул, что привез радугу!.. — Она вдруг смутилась и, вздохнув, продолжала: — Никто из других женихов не догадался…

Всё табуны, всё меха, всё мешки с добром… даже золото предлагали… А ты догадался… Да никакое богатство мне не нужно! Мне радость нужна!

— Смотри, Халерха, вверх, долго смотри, — прервал ее Ханидо. — Радуга очень яркая. Как останешься одна — смотри вверх… Сам я видел ее только один раз. Но она есть! Это правда — есть радуга! И она всегда будет гореть над тобой всеми цветами северного сияния…

— Ты стал говорить так, будто нас что-то разъединит. Я ведь скоро… женой тебе стану.

— Халерха, ты неправильно меня поняла. Это совсем не важно — станешь ты моей или не станешь. Даже если ты станешь женой другого, над тобой все равно будет радуга. Она будет светиться от огня моего сердца.

— Милый ты мой Ханидо! — Халерха обхватила его шею рукой, очень легко наклонила к себе и сильно прижала к груди его голову. — Я тебя никому не отдам и ни о ком даже думать не буду. Немножко пугает меня твоя резкость. Но со мной ты будешь спокойней. А давай так: пусть радуга одним концом упирается в твою грудь, а другим — в мою. Знаешь, получится что? Чем дальше мы окажемся друг от друга, тем больше и выше радуга будет…

На следующий день, поздним утром, Халерха в сопровождении Пайпэткэ шла к попу принимать новую веру и новое имя. Было солнечно и морозно. Халерха часто приостанавливалась, вертела головой или задирала голову вверх.

Пайпэткэ подталкивала ее, но ничего не понимала; ей лишь казалось, что счастье слишком уж распирает красавицу сироту, ее молоденькую подружку. А Халерха действительно была счастлива, однако головой вертела потому, что следила за облачками пара, вырывавшимися из ее рта. Она знала: радуга живет в пару и в водяных брызгах. Правда, вчера ночью она видела радугу и в дыму, возле самого онидигила. Отец Синявин в это утро был в неплохом настроении.

Во время завтрака Макарий сообщил ему, что собрано уже сто с лишним шкурок, а это означало, что можно искать подрядчиков для заготовки леса. Немного расстраивала Синявина предстоящая встреча с невестой его будущего ученика — после крещения ей придется сказать не очень приятную новость. Но что делать — сказать придется. Это расстройство, однако, неожиданно стало серьезным — в тордох начал собираться народ. Ламуты и юкагиры, будто сговорившись, подходили и подходили.

— В чем дело? — спросил Синявин хозяина.

— Любопытство простое, — ответил Куриль. — Невеста будущего моего помощника, первого ученого человека. Красавица, кроме того…

Халерха вошла в тордох и не очень-то растерялась. Она даже не подумала о том, что люди собрались из-за нее, а об убранстве богатого тордоха она много слышала и сейчас только сравнивала, таким ли он представлялся ей.

Синявин и Куриль вышли без промедления, как только народ притих. И вот тут Халерха все поняла и растерялась.

— Подойди ко мне, дочь моя! — приказал огромный человек в необыкновенной одежде, которую вообразить Халерха просто была не в состоянии.

Она пробралась между людьми, сняв на ходу шапку, и остановилась против Синявина. Она глядела снизу вверх в бородатое лицо огромного человека, боясь перевести куда-нибудь взгляд. Сердца у нее сейчас не было — колотящимся сердцем стала вся грудь. Да еще хорошо, что глаза ее не заметили Косчэ-Ханидо, а то бы она села наземь и никакими уговорами ее никто бы не смог поднять. Косчэ-Ханидо между тем сидел за пологом Куриля, а полог был рядом. За пазухой, как раз возле сердца, Косчэ-Ханидо прятал маленькую рукавичку, принесенную ранним утром старушкой, той самой старушкой, которая подарила вчера Халерхе драгоценную шапку.

Рука Синявина поднялась к бороде и начала теребить ее. Голубые глаза расширились и долго оставались похожими на нарисованные глаза бога Христа.

— О, господи! Прелесть какая, — сказал поп по-русски, но тут же перешел на юкагирскую речь: — Апанаа, я вижу чудо. Откуда же она здесь такая? Ведь это цветок! В плоской холодной тундре — и такие цветы? Да где же они прячутся тут?!