В другой раз он все не мог вспомнить, как пишется фами

лия Ватто — такая родная для него!

638

Дошло до того, что он с трудом отличает в своих гимна

стических гирях большие от средних, средние от малых.

И несмотря на все это, он сохранил присущую ему наблю

дательность и порой удивляет меня каким-нибудь суждением —

замечанием писателя.

Меня ставит в тупик необъяснимая, непостижимая загадка

этой цепкой жизненности известных умственных отправлений

и способностей при атрофировании мозга; мне представляется

загадкой, что некоторые его суждения и замечания, прорываю

щиеся сквозь общую, казалось бы, летаргию, отличаются остро

той и глубиной, и порою мое отчаяние сменяется надеждой, и я

говорю себе: «А может быть...»

Внимание — этот простой, легкий, быстрый, непроизволь

ный, при здоровом рассудке, процесс умственного овладевания

окружающей действительностью — уже не в его власти. Оно

стоит ему огромных усилий, напряжения, от которого на лбу

вздуваются жилы и весь он разбит усталостью.

В его дорогом для меня лице, прежде таком живом, отме

ченном иронией — этой лукавой и изящно язвительной ужим

кой ума, — все заметнее проглядывает бессмысленно угрюмый

лик идиотизма. Мало-помалу брат теряет свою сердечность, он

обесчеловечивается; окружающие перестают существовать для

него, и в нем пробуждается жестокий эгоизм ребенка.

Я страдаю, страдаю так, как, мне кажется, не страдало еще

ни одно любящее существо.

Почти никогда не получаешь ответа на заданный ему воп

рос; спросишь, почему он такой мрачный, и услышишь: «Ну

что ж, я почитаю сегодня вечером Шатобриана».

Читать вслух «Замогильные записки» — стало его манией,

его навязчивой идеей; он донимает меня этим с утра до ночи,

и приходится притворяться, что внимательно слушаешь.

Всякий раз, когда взятая им наугад книга оказывается од

ной из его собственных, он произносит фразу, больно отзываю

щуюся в моем сердце; он говорит: «Это было хорошо сдела

но!» — и никогда не скажет: «Это хорошо сделано!» Употреб

ляя жестоко звучащее прошедшее время, он как бы спокойно

признает, что писатель в нем умер.

639

16 апреля.

Мало ему своей болезни; он поминутно мучает себя, приду

мывая недомогания мнимые, и с искаженным от ужаса лицом

разглядывает, как побелела или покраснела его кожа из-за ка

кой-нибудь складки на белье.

Эти ужасные мозговые заболевания особенно страшны тем,

что затрагивают не только мозг, но исподволь, упорно низводят

больного человека до уровня животного, — разрушают в нем

чувствительность, нежность, способность любить; убивают в нем

сердце... Взаимная привязанность была великой отрадой нашей

совместной жизни, была моим счастьем, а теперь я ее больше

не вижу, не нахожу. Да, я не чувствую, что я любим своим

братом, и в этом мое горе, которое не смягчить ничем, что бы

ни говорить себе в утешение.

Вот уже несколько дней мной владеет навязчивая мысль,

искушение, о котором я не хочу здесь писать. Если бы я любил

его не так сильно или, напротив, достаточно сильно для того,

чтобы... *

Как тягостно мне замечать в нем затаенную, упорную враж¬

ду ко всякому разумному суждению. По-видимому, разум его,

в котором нарушен связный ход мысли, возненавидел логику.

Как бы ласково вы ни убеждали его, невозможно добиться от

вета, обещания выполнить то, о чем вы просите во имя благо

разумия. Он упорно замыкается в молчании, на лицо его ло

жится тень злобы, и я вижу перед собой уже не моего брата,

а какое-то незнакомое мне, чуждое, подозрительное и враждеб

ное существо.

Лицо его теперь стало смиренным, пристыженным; он из

бегает чужих взглядов, как свидетелей своего унижения, своего

падения...

Он давно уже разучился смеяться, улыбаться.

18 апреля.

Печальные, как блуждающие по загробному миру бесплот

ные тени, мы сегодня вновь увидели во время длительной про

гулки Нижний Медон, берега реки, где прежде нас так радовало

и солнце, и женщины, и вино, и здоровье нашей молодости.

Изо дня в день наблюдать за разрушением всего, что со

ставляло изящество этого молодого человека — изящнейшего

640

среди всех, — видеть, как он тычет куски рыбы прямо в со

лонку, держит вилку в кулаке, ест с неряшливостью беспо

мощного ребенка, — нет, это уже слишком...

Мало того, что этот работящий мозг уже не способен тво

рить, созидать, что в нем водворилась пустота; нет, потребова

лось, чтобы поражение человеческого начала захватило и те

навыки изящества, утонченности, которые должны бы оста

ваться недосягаемыми для болезни, — навыки человека бла

городного, из хорошей семьи, прекрасно воспитанного; сло

вом, потребовалось, чтобы у него, словно по воле карающих

древних богов, весь природный аристократизм, все изыскан

ные привычки, вошедшие в его плоть и кровь, были низведены

до животного состояния.

Когда во время наших ежедневных прогулок по этому про¬

клятому Булонскому лесу наблюдаешь как сторонний зритель

за шествием всех этих здоровых людей, веселых и благослов

ляющих судьбу, то, право же, невольно проникаешься челове-

коубийственными настроениями.

Сегодня на залитой солнцем дорожке, по которой мы каждое

утро в одиннадцать часов возвращаемся после душа, он вне

запно остановился. Он принялся обстоятельно доказывать мне,

что тени ветвей, веточек, едва раскрывающихся листочков, па

давшие на аллею, напоминают своими очертаниями рисунки

из японского альбома, и особенно подчеркнул, как мало похожи

эти узоры, наводимые солнцем, на рисунки французских ма

стеров. Затем он начал распространяться с горячностью, теперь

уже ему несвойственной, о своей любви к искусству Дальнего

Востока.

24 апреля.

Если что-нибудь отрывает его от чтения, он затем долго

ищет страницу, которую читал, листает книгу из конца в ко

нец, затем спрашивает меня смущенным тоном: «На чем же я

остановился? »

Около 30 апреля.

Меня приводит в отчаяние не ослабление его ума, не потеря

памяти, не все эти внешние признаки болезни, но что-то не

постижимое, какое-то новое существо, как бы исподволь в него

прокрадывающееся.

641

Наше ремесло, которое еще долго занимало его после пре

кращения работы, теперь уже его не интересует; книги, на

писанные им, для него безразличны, словно он их и не писал.

Иногда он по получасу пребывает в полной неподвижности,

в оцепенении, и только веки его непрерывно мигают над беспо

койными, блуждающими глазами.

2 мая.

Когда заговариваешь с ним, он словно внезапно пробуж

дается ото сна, произносит «а?» — заставляя меня по три-

четыре раза повторять вопрос, и, наконец, отвечает неохотно

и с усилием.

Сперва он утратил умственный такт; теперь — полное из

вращение такта физического.

Сегодня вечером — мне стыдно даже вспомнить об этом —

из-за того, что он не слушался и не хотел сделать что-то для

своего здоровья, я вдруг так расстроился, во мне закипело та

кое раздражение, что я потерял над собой власть и ушел из

дому, бросив ему на прощание, что не знаю, когда вернусь. Он

совершенно равнодушно дал мне уйти.

Долго во мраке метался я по Булонскому лесу, сбивая уда¬

рами трости траву и листья, и всякий раз, когда за деревьями

показывался мой дом, я убегал от него; наконец я вернулся

домой уже в поздний час.

Как только мне открыли дверь, я увидел на верху лестницы

моего любимого, который прибежал на звонок в одной сорочке,