ную вещь: народ говорит не «будущая революция», а «буду

щая ликвидация». В наше время, когда царствует Биржа, гнев

народа заимствует свой язык из финансового жаргона. <...>

23 мая.

Книга Флобера, его парижский роман, закончена. Вот, на

зеленом сукне его стола, рукопись, в специально изготовленной

для этого случая папке, с названием, от которого он упорно

не хочет отказаться: «Воспитание чувств» — и с подзаголов

ком: «История молодого человека».

Он собирается послать ее переписчику, ибо, с тех пор как

Флобер начал писать, он хранит, с каким-то благоговением,

бессмертный памятник своих сочинений, переписанных от

руки. Этот человек вносит немножко смешную торжественность

в самые мелкие подробности своих творческих мук... Право, не

знаем, чего в нашем друге больше, тщеславия или гордости!

627

25 мая.

У Маньи говорили о молодом Реньо, о его успехе в Салоне,

о его «Приме», о прелестном розовом эскизе «Графиня Барк».

По поводу эскиза Шенневьер рассказал, что эта женщина

была женой провинциального юриста и отдалась императору

мимоходом, во время одной из его поездок. Ее мужа перевели

в Париж. Он любил свою жену. Он узнал обо всем. За не

сколько месяцев он убил себя всевозможными излишествами.

Его вдова некоторое время была домоправительницей у мисс

Говард, потом вышла замуж за шведского дворянина, графа

Барка, все состояние которого заключалось в портфеле с чудес

ными старинными рисунками, полученными неизвестно откуда.

Он продал Лувру несколько превосходных рисунков Рубенса,

в том числе «Марию Медичи». Странная пара! Они вечно были

озабочены, как бы извернуться, а когда оказывались уж совсем

без гроша, отправлялись в Музей предложить какой-нибудь

рисунок, иногда стоимостью всего в пятьдесят франков. Потом

муж и жена переехали в Испанию, где она стала любовницей

Прима и принимала гостей в его салоне. Любопытная чета

современных авантюристов!

Выборы? Ну, и что ж? Это просто всеобщее голосование.

После бесконечных веков столь медленного воспитания дикого

человечества вернуться к такому варварству, когда решает

большинство, к победе слабоумия слепых масс! Выборы, отме

ченные восторгом Парижа перед Банселем, субъектом, все рас

ходы которого на рекламирование его кандидатуры, на бюлле

тени, объявления, циркуляры и т. д. оплачивала, говорят, со

держательница брюссельского публичного дома. И, при нашем

полном политическом равнодушии, нам хочется, чтобы, к стыду

Парижа, это оказалось правдой! *

Гюго, которого теперь можно было бы именовать Синай

ским Коммерсоном *, дошел до чудовищного пародирования

самого себя. В своей книге он словно глумится над собою.

10 июня.

Едем на воды в Руайа. Приступ печени. Всю ночь мне му

читься в поезде, как перерезанному червяку. < . . . >

22 июня.

Генерал рассказывает нам, какое чувство испытываешь во

время сражений. В первые разы ты, как только бросишься в

628

бой, уже не волнуешься, — зато волнуешься перед боем, когда,

например, еще лежа в постели, заслышишь первые выстрелы

из окопов своего лагеря. В такие минуты ощущаешь стеснение

в груди, а где-то в глубине души — как бы тоску.

Можно было бы составить очень любопытную, очень инте

ресную и очень новую книгу, собрав отрывки из рассказов воен

ных, под общим заглавием «Война», — книгу, автор которой

был бы лишь вдумчивым стенографистом рассказчиков. <...>

28 июня.

Здесь, возле курортных ванн, есть маленькая будка, где ка

кой-то отставной военный показывает чудо искусства. Это

камера-обскура. Представьте себе в темноте комнатки, на круг

лом листе бумаги, диаметром с солдатскую чарку XVIII века, —

горы, здание ванн, лошади, омнибусы, прохожие, идущие

по дороге, маленькие водопады, словно нарисованные и рас

крашенные самыми восхитительными миниатюристами, о ка

ких только можно мечтать. И любопытнее всего в этом зрелище

не то, что это природа, та природа, которую мы видим своими

глазами, а то, что это самая красивая, самая тонкая, самая зо

лотистая, самая красочная живопись, какая когда-либо суще

ствовала; так что если, — как позволяет предполагать разви

тие техники, — научатся закреплять эти цветные картинки, то

искусство живописи окажется ненужным.

На мгновение человек, показывающий это волшебство, на

вел на донышко моего серого цилиндра и задержал целый

склон горы, и это напомнило мне японскую гравюру, отпеча

танную на куске крепа.

30 июня.

< . . . > В овернских церквах на самом видном месте выве

шены объявления, напоминающие верующим, чтобы они не

плевали на пол ввиду святости этого места.

7 июля.

Весь день оглушаемые стуком лошадиных копыт с одной

стороны, и криками пятерых детей — с другой, мы вынуждены

уходить в Булонский лес и лежать там на траве, как те не

счастные, у которых нет своего дома.

Вечером с трудом тащимся в Сен-Гратьен. Сильные мира

сего не любят, когда их приближенные больны: принцесса при-

41 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

629

нимает нас холодно, руки, протянутые нам для поцелуя, сухи.

Мы плохо себя чувствуем, в можно подумать, что это оскорб

ляет ее и что она сердится на нас за это. Впрочем, сегодня все

ее внимание принадлежит гостям: Теофилю Готье, Поплену,

который втерся к ней в дом и укрепился в нем, Ренану, —

сегодня она кислая, со всеми спорит, отрицает факты, которые

ей приводят, мстит за свои неприятности, за свои страхи, за

тяжелое впечатление, произведенное на нее бунтами *, за свои

мучительные политические тревоги, — и месть эта выражается

в грубых репликах, в детских выходках, которые подавляют и

убивают всякий спор. Ей говорят об опасностях всеобщего го

лосования, а она отвечает, что все равно все будут голосовать

за императора!

Доктор Филипс заводит разговор о некоторых чисто совре

менных болезнях, о болезнях нервной системы, возникающих,

например, в результате определенных механических усилий,

одних и тех же движений, повторяющихся минута за минутой,

в течение семи часов подряд, — скажем, когда шьют на швей

ной машинке; об особой болезни спинного мозга, от которой

страдают кочегары, из-за постоянного сотрясения машины; об

омертвениях, появляющихся на нижней челюсти у работниц

спичечной фабрики.

Принцесса отрицает все это и говорит доктору, что он при

думывает всякую гадость. Разум, здравый смысл — все как

будто забаррикадировалось в ее голове, за костями ее лба; и,

обернувшись к кружку, который ее слушает, она изливает на

него все презренье здорового существа к немощному; кровь

бросается ей в лицо, и она кричит, что все мы калеки, больные

и сумасшедшие.

Сегодня вечером Филипс говорил еще о лорде Хертфорде, —

этот английский архимиллионер умирает от рака мочевого пу

зыря и с железным мужеством переносит ужасные страдания

уже в течение девяти лет. Никогда еще не было такого скупого

миллионера, как этот лорд. Он никогда никого не приглашал

к себе на обед; говорят, правда, что кто-то, зайдя к нему в час

завтрака, съел у него котлету, да еще, в начале его болезни,

доктор Филипс выпил чашку бульона. Провожая его, майор,

близкий друг миллионера, — лорд называет его своим товари

щем по кутежам, — хлопнул хирурга по плечу со словами:

«Вам еще повезло, хоть чем-то здесь поживились!..»

Этот лорд — полное, абсолютное, совершенное чудовище,