только кусочек курносого лица с мертвенно-бледной кожей.

Настоящая смерть-сводница!

Главный обвиняемый, совратитель, спокоен, сухо-хладнокро-

вен, только по мере того, как разбирается дело и он, стоя, без

отдыха отбивается от долгого допроса председателя, лицо его

от напряжения нервов словно худеет на глазах, щеки прова

ливаются. Когда переходят к свидетельским показаниям,

взгляд его принимает выражение животной тревоги, он покусы

вает усы, кривит углы губ, так что рот его на мгновение пере

кашивается, как на лице гильотинированного.

Как прекрасно истинное волнение, как захватывает искрен

ность подлинной боли! Мы смотрим на растяпу-отца — он дает

показания медленным и тихим голосом, по временам замолкает

и тупо раздумывает, рукою в перчатке машинально поглажи

вая барьер, отделяющий его от присяжных; он то и дело теряет

нить своего рассказа, как будто от горя ему изменяет память,

617

голос его перестает звучать, и он медленно проводит рукой по

лицу и глазам, как бы отгоняя от них что-то, и слегка вскрики

вает при вопросах председателя, словно внезапно просыпаясь

от удара в сердце. С каким выражением он произнес эти слова,

сам не ощущая всего их величия: «Да, обесчещены... лучше бы

они умерли!» <...>

Истерзанные постоянным недомоганием, мучительным,

почти смертоносным для работы и творчества, мы охотно за

ключили бы такой договор с богом: пусть он оставит нам только

мозг, чтобы мы могли создавать, только глаза, чтобы мы могли

видеть, и руку, держащую перо, и пусть отберет у нас все

остальные чувства, но вместе с нашими телесными недугами,

чтобы в этом мире мы наслаждались лишь изучением челове

чества и любовью к нашему искусству.

Человек создал больше, чем бог. Человеческая мысль шире,

чем бесконечность божества. < . . . >

Все философские системы, все религии, все социальные идеи

были созданы на земле. Почему же ни в одну историческую

эпоху, ни в одном месте земного шара не возникла секта мудре

цов, целью которых было бы прекратить жизнь человечества,

чтобы не подвергать людей ее свирепым мукам? Почему до сих

пор никто не проповедовал, чтобы люди добивались этого конца

человечества и воздерживались от продолжения рода, а те, кто

больше других торопится умереть, исследовали и изобретали

самые приятные способы самоубийства, открывали публичные

школы химии, обучая в них составлению веселящего газа, ко

торый свел бы переход от бытия в небытие ко взрыву смеха?

14 марта.

Важный признак нашего времени: правительство и общест

венное мнение согласны в том, чтобы изгнать мертвых * за три

дцать километров от Парижа, экспроприировать могилы, под

вергнуть пересадке и переноске дорогие нам останки наших

близких, прорыть железнодорожные туннели, из-за которых

будут вздрагивать потревоженные в гробах кости. Понятно, что

это нисколько не волнует журналистов — у них нет семейных

склепов, откупленных мест погребения; но другие, не журнали

сты, не поддерживают ли они тайно тех приверженцев ути

литаризма, которые мечтают добывать из человеческих остан-

618

ков и из почвы кладбища жженую кость для изготовления

красок?

Мы думали об этом, стоя перед маленьким кладбищем, спря

танным среди зеленых деревьев, которое мы обнаружили в Бу-

лонском лесу; оно закрыто для посетителей, окружено камен

ной стеной, забыто, заперто на замок, висящий, как печать за

прета, на заржавленной калитке, через прутья которой вид

неется истинное место успокоения, настоящий сад, постепенно

покинутый всеми и словно обещающий вечный могильный по

кой под ветвями ползучих роз.

20 марта.

Нас уважают и ненавидят — таков наш жребий на этой

земле. <...>

Мы теперь хорошо понимаем: любой характер, любой тип в

литературном произведении должен представлять собою сплав

всякой фальши — только тогда он понравится публике.

22 марта.

Приходим к Сент-Беву, который предупредил нас через

одного общего знакомого, что собирается написать разносную

статью о «Госпоже Жервезе» и любезно предлагает нам ему

ответить. И вот, в течение целого часа, он читает нам нечто

вроде проповеди, многословной и кислой, по временам впадая

в ребяческий гнев.

После того как он целый час продержал нас под этим ду

шем, он обвиняет нас в том, что мы исказили смысл «Подража

ния Христу» *, этой сладостной книги, полной любви и мелан

холии; он посылает Труб а за своим экземпляром и показывает

эту книжку, похожую на гербарий, со множеством засушенных

цветов и с пометками на полях; повернувшись к окну, за кото

рым уже спускаются сумерки, он начинает гнусавить по-ла-

тыни, читая медленно, неожиданно изменившимся, поповски

елейным голосом, и закрывает книгу со словами: «О! Сколько

здесь любви... Этой сладости хватит на всю жизнь!»

И мы смеялись про себя, думая: уж не собирается ли этот

епископ епархии атеистов *, выступив против нашей книги,

лицемерно защищать религию!

24 марта.

Когда мы курим после обеда, суперинтендант рассказывает

нам, что он ищет участок земли, чтобы построить себе дом, где

он разместит свои вещи, свои ценности, где он будет жить, если

619

ему придется уехать из Лувра, — примерно на расстоянии парка

Монсо. Он говорит об участке в триста метров, по двести фран

ков за метр, общей стоимостью в шестьдесят тысяч франков,

о доме в сорок тысяч франков, с холлом, столовой, спальней,

без конюшни... И когда мы удивляемся дешевизне этой по

стройки, он замечает:

— О, Лефюель построит мне дом приблизительно за эту

цену, который простоит... лет двадцать! А так как у меня нет

наследника... Впрочем, я и хочу, чтобы мой дом не бросался

в глаза, чтобы весь комфорт был внутри... Он ничем не должен

отличаться от других, на случай революции.

Мы слушали его с некоторым удивлением. Нам кажется, что

если человек пользовался всеми выгодами какого-нибудь ре

жима, то его достоинство и в известной мере честь требуют,

чтобы он смело встретил все неприятности, связанные с паде

нием этого режима. <...>

Страстная пятница, 26 марта.

Странная вещь — поститься в тот день, когда распяли апо

крифического человека из Священного писания, и есть скором

ное в тот день, когда умерла ваша мать.

1 апреля.

В омнибусе рядом с нами — молоденькая крестьянка, как

видно только сегодня приехавшая в Париж, чтобы наняться

в прислуги. Она не может усидеть на месте. Напрасно она пы

тается принимать спокойные позы, сидеть сложа руки, — в этом

огромном, подавляющем ее Париже она, кажется, испытывает

какую-то непоседливую тревогу, робкое, но сильное волнение,

а в то же время ее охватывает любопытство, и каждую минуту

она поворачивает голову к открытому окну у себя за спиной.

Это маленькая толстушка в белом чепце. Как будто ее кусают

блохи, завезенные из деревни, она, как коза, трется о стенку

омнибуса спиной и бедрами, уже податливыми и похотливыми,

словно она уже готова покориться судьбе распущенной париж

ской потаскушки. Ошеломленная, как животное, которое везут

в вагоне, она покусывает ноготь, рассеянная, счастливая, не

сколько испуганная, что-то тихонько бормочет про себя, потом

зевает от усталости. <...>

3 апреля.

Суд присяжных. — Дело об убийстве на улице Монтабор.

Когда мы входим, перед нами неясный профиль обвиняе

мого с выступающей скулой, тень от которой падает ему на