идиотом *. Мир этой позе!

С тех пор как существует суд, было пересмотрено только

одно дело: дело Иисуса Христа.

В XVIII веке мужчины и женщины мыслили живее, чем те

перь: доказательство этому — их письма.

22 декабря.

Сегодня в четыре часа окончили «Госпожу Жервезе».

24 декабря.

Отвращение, глубокое отвращение! Готье-сын, сын «Маде

муазель де Мопен» *, поставлен во главе административной

606

полиции, наблюдающей за парижской прессой. Его папаша, эта

девка, как теперь ого жестоко, но справедливо называют, готов

на любую низость, на любое унижение, готов сам совершить

любую гнусность или допустить, чтобы ее совершили ради него,

и все это затем, чтобы смиренно проскользнуть в Академию.

Мы с удовольствием вновь повидали Флобера; и наша

троица медведей и одичавших отшельников поверяла друг

другу свое презрение, свое возмущение всеми теперешними

низостями, жалкими характерами, падением нравов у литера

торов и, наконец, той угодливостью, с которой один из наших

мэтров и любимый нами друг унижает в своем лице достоин

ство каждого из нас.

31 декабря.

Заканчиваем год, вспоминая о человеке, которого мы лю

били и который любил нас больше всех, — о Гаварни; перечи

тываем то, что сказано о нем в наших интимных записках.

ГОД 1869

Полночь, 1 января.

Мы обнимаем друг друга в саду у нашего дома, при свете

новогоднего месяца.

Днем мы носили свою рукопись Лакруа, оставили свои кар

точки у принцессы, — так прошел наш первый день нового года.

Я впервые видел на улице, как скромные, простые люди

несли в подарок кому-то по случаю Нового года экзотические

растения и маленькие пальмы.

5 января.

< . . . > Одна шутка прекрасно характеризует гибельную и

слепую политику наших дней — эту шутку отпустил Руэр в раз

говоре с Ватри, напуганным нынешними обстоятельствами. Наш

новый Ришелье, апологет бездеятельности, выслушивает собе

седника и спокойно отвечает ему: «С некоторого времени я вни

мательно изучаю одного китайского философа и его муд

рые мысли применяю на практике, — этого философа зовут

Плю-Ю!

Рассказы доктора Робена у Маньи: подробности потрясаю

щих и страшных опытов над обезглавленными, над телами без

головы, которые через сорок пять минут после смерти движе

нием живого человека подносят руку к груди в том месте, где

их ущипнули; и многих других опытов, подтверждающих тео

рию независимости мозга от сердца.

Ничто не может так отвлечь нас от нашего болезненного

состояния, прервать наши мучения из-за всяких наших неду

гов, как эти высокие взлеты науки, эти мечты, возникающие,

так сказать, из-под скальпеля, которые приносят нам забвение,

радость, опьянение, упоение мысли, как других опьяняют свет

ские праздники, балы, спектакли!

608

Среда, 6 января.

Я говорю принцессе, что видел Сент-Бева, который пока

зался мне усталым, озабоченным, грустным. Она не отвечает

мне, проходит вперед и уводит меня в первую гостиную, где

она всегда ведет интимные беседы, конфиденциальные раз

говоры с глазу на глаз.

И тут она разражается:

— Сент-Бева я видеть не хочу!.. Он так поступил со мной...

Он... словом... А я-то из-за него поссорилась с императрицей...

И чего только я для него не делала!.. * Когда я последний раз

гостила в Компьене, он попросил меня о трех вещах: двух из

них я добилась у императора... А о чем я его просила? Я ведь

не просила его отказываться от своих убеждений, я просила

его только не заключать договора с «Тан», а от имени Руэра

чего только я ему не предлагала... Будь он еще в «Либерте»,

с Жирарденом, его можно было бы понять, это его круг... Но в

«Тан»! * С нашими личными врагами! Где нас оскорбляют

каждый день! Он поступил со мной как...

Она останавливается, потом продолжает:

— О, это дурной человек... Полгода тому назад я писала

Флоберу: «Боюсь, как бы Сент-Бев через некоторое время не

сыграл с нами какой-нибудь штуки...» А ведь это он написал

Нефцеру... дело не обошлось без участия его приятеля д'Аль-

тона-Ше.

И голосом, свистящим от раздражения, она говорит:

— Он писал мне на Новый год, благодарил меня за все те

удобства и уют, которые окружали его во время болезни, и го

ворил, что этим он обязан мне... Нет, так не поступают!

Ей не хватает воздуха, она задыхается, она обмахивает себе

грудь воротом своего вышитого платья, ухватившись за него

обеими руками; глотает слезы, и они слышатся в ее голосе, по

временам прерывающемся от волнения.

— Наконец, уж я не говорю о принцессе! Но ведь я жен

щина, женщина! — И, встряхивая меня за отвороты фрака, как

бы для того, чтобы запечатлеть во мне свое возмущение и рас

шевелить меня, она повторяет: — Ну, скажите же, Гонкур,

правда, ведь это недостойно? — И взгляд ее, полный гнева, бу

шующего в ее сердце, вперяется в мои глаза.

Она делает несколько шагов по ковру, волоча за собой длин

ный шлейф своего белого шелкового платья. Потом опять под

ходит ко мне:

39

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

609

— Женщина!.. Я была у него на обеде... Я села на стул, на

котором сиживала госпожа Раттацци... да!.. Впрочем, я ему ска

зала, когда была у него: «Да ведь в своем доме вы принимаете

потаскушек, ведь это притон, а я все-таки пришла сюда! Я при

шла сюда ради вас!» О, я была с ним резка... Я сказала ему:

«Да кто вы такой? Немощный старик. Вы даже не можете без

посторонней помощи совершать свои отправления! На что же

вы еще претендуете? Право, лучше бы вам умереть в прошлом

году; тогда по крайней мере у меня осталась бы о вас память,

как о друге». Эта сцена так на меня подействовала! — доба

вила она, все еще содрогаясь при воспоминании о своем ви

зите.

Проходит суперинтендант, во всех своих орденах, возвра

щаясь с какого-то вечера.

— Молчите об этом, — шепчет она, — я ничего не говорила

господину Ньеверкерку. Я поступила так, как сама сочла

нужным...

8 января.

О, правда жизни всегда вызывает большее восхищение, чем

создания гения, если они фальшивы! Сравните, например, этого

величественного буржуа из мемуаров г-жи Санд, господина

де Бомона, с Жильнорманом из «Отверженных» Гюго. <...>

11 января.

Браун, художник, рисующий лошадей, рассказал нам преле

стный анекдот о нынешнем тиране Даллоза и его «Мони-

тера», о некоем Пуантеле, христианнейшем редакторе иллюст

рированной газеты, том самом, который вынудил Сент-Бева

перейти в «Тан». Пуантель вызвал Брауна, чтобы заказать ему

гравюры на дереве. Он спрашивает художника, что тот рисует.

— Лошадей.

— Лошадей? — И Пуантель начинает нервно расхаживать

по своему кабинету. Затем обращается к Брауну: — Лошади...

Лошади доводят до девок. Девки губят семью. В моей газете

нет места лошадям!

17 января.

Удивительно, что мы теперь испытываем нечто вроде отвра

щения и пренебрежения к странам с яркими красками, как к

чему-то вульгарному, — меж тем как раньше мы их так любили.

Наше внимание теперь направлено на другое: на страны с ин-

610

тересными обитателями, со сложным обществом, как, например,

Россия или Англия, великая живописность которых состоит в

людях.

2 февраля.

Признаемся, когда мы перечли первые напечатанные листы

«Госпожи Жервезе», нас охватила безграничная гордость.

Республика, эта ложь о всемирном братстве народов, — са