Я в молчании просидел возле него до позднего вечера, не

решаясь заговорить с ним, не решаясь расспрашивать.

Воскресенье, 12 июня.

Чувствуя, что мне необходимо избыть свое отчаяние в оди

ночестве, я ненадолго оставил брата в саду и отправился по

бродить возле соседней дачи; но очень скоро звон тарелок,

смех детворы, визгливая веселость женщин, счастливое на

строение этой публики, обедавшей под открытым небом, про

гнали меня обратно. И мне бросился в глаза под плющом над

калиткой нашего сада «№ 13».

Ночь с субботы 18 июня на воскресенье.

Два часа ночи. Встаю, чтобы сменить Пелажи у изголовья

моего дорогого страдальца, который уже с четверга, с двух ча

сов дня, так и не приходит в себя, так и не обретает дара речи.

Мне слышно его прерывистое дыхание, мне виден под поло

гом кровати его неподвижный взгляд. Рука его, поминутно со

скальзывая с постели, задевает меня, он пытается сказать что-

то, но издает какие-то невнятные, отрывистые звуки, ничего

нельзя разобрать. Скользя над черными купами деревьев,

льется в открытое окно и струится по полу металлическое сия

ние ярко-белой луны — луны из таинственной баллады. В зло

вещей тишине раздается только тиканье часов с репетиром, —

они принадлежали еще моему отцу, а теперь по ним я проверяю

пульс у его младшего сына. Несмотря на троекратный прием

брома в четверти стакана воды, он ни на минуту не забывается

646

сном и беспрерывно — справа налево — мотает головой, в ко

торой стоит бессмысленный шум, вызванный параличом мозга,

а с его полусжатых губ срываются неясные звуки, обрывки слов

и фраз, сначала выговариваемые с силой, затем замирающие,

подобно вздохам... И вдруг я отчетливо услышал, как в отда

лении завыла собака, — завыла к смерти.

Наступает час дроздов, тот час, когда они свистят в блед

неющем небе, а тут, под пологом, эти лихорадочно блестящие

полузакрытые глаза все еще не спят, хотя в своей неподвиж

ности и кажутся уснувшими.

Позавчера, в четверг, он читал мне «Замогильные записки»

Шатобриана — только в этом бедный мой мальчик и находил

еще некоторое удовольствие и развлечение. Он выглядел очень

утомленным, читал плохо, и я спросил, не лучше ли отложить

книгу в сторону и немного пройтись по Булонскому лесу. Спер

ва он не хотел, затем согласился и уже встал, чтобы выйти

вместе со мной, но вдруг зашатался и как подкошенный упал

в кресло. Я поднял его и отнес на кровать, стал расспрашивать,

что с ним, вызывая его на ответ, с тревогой ожидая, заговорит

ли он. Увы! Как и во время первого припадка, он произносил

не слова, а какие-то неясные звуки. Вне себя от ужаса я спро

сил, узнает ли он меня. На это он ответил громким насмешли

вым хохотом, будто хотел сказать: «Как это глупо с твоей сто

роны, задавать такие вопросы!» Последовала минута успокое

ния, тишины, его ласковый, улыбающийся взгляд остановился

на мне. Я уже готов был поверить, что это припадок, подобный

тому, который был в мае.

Но вдруг он откинул голову назад и испустил крик, такой

резкий, хриплый, страшный, что я поспешил затворить окно.

И тут же по его красивому лицу пробежала судорога, исказив

все черты, сместив все линии, тело его сводили конвульсии,

страшные конвульсии, как бы выворачивавшие ему руки, на

искривленных губах выступила кровянистая пена. Я сидел у

его изголовья, держал его руки в своих, прижимал к сердцу,

к груди его голову и чувствовал, как предсмертный пот увлаж

няет мою сорочку и кожу.

Вслед за этим приступом последовали и другие, но уже ме

нее тяжелые, и лицо его постепенно приобретало прежний, зна

комый мне вид. Наконец он впал в тихое беспамятство и начал

бредить. То поднимал он руки кверху, призывая к себе какое-то

видение и посылая ему воздушные поцелуи; то судорожно вски

дывался движением подстреленной птицы, порывающейся

взлететь, а на его успокоенное лицо с воспаленными глазами,

647

мертвенно-бледным лбом и полуоткрытыми, слегка посинев

шими губами легло уже не земное, а загадочное, таинственное

выражение — как на какой-нибудь картине Леонардо да Вин

чи. Чаще всего он был во власти кошмаров, боязливо съежи

вался всем телом, забивался в угол, прятался под одеяло, как

бы спасался от призрака, притаившегося под пологом, и взвол

нованно обращался к нему с несвязной речью, указывал на него

дрожащим пальцем, а один раз даже внятно крикнул: «Уби

райся отсюда!» Но как это ни странно, он произносил свои

бессмысленные речи тем иронически негодующим тоном, с тем

надменным выражением лица — от сознания своего умствен

ного превосходства, — которые были ему свойственны, когда

приходилось выслушивать глупости или похвалу посредствен

ному произведению искусства. Порой в горячечном бреду и

беспамятстве он принимался воспроизводить привычные для

себя движения — намечал жест, каким вскидывают монокль

или поднимают гири, — кажется, я напрасно мучил его в по

следнее время этими упражнениями, — то фехтовал, то как бы

занимался своим ремеслом, делал вид, что пишет. Бывали крат

кие минуты, когда его блуждающие, беспокойные глаза оста

навливались на мне, на Пелажи, и этот пристальный взгляд,

казалось, говорил, что он узнает близких, и на лице мелькала

тень улыбки. Но спустя минуту им опять завладевали страш

ные или смеющиеся видения.

Вчера вечером Бени-Бард сказал мне, что это уже конец, —

у брата началось размягчение мозга в затылочной части, у ос

нования черепа, и надеяться не на что... Затем... я уже его

не слушал, но кажется, он говорил о поражении нервов в груд

ной клетке из-за этого размягчения, о скоротечной чахотке, ко

торая не замедлит открыться... В тот день, когда я понял, что

болезнь брата неизлечима, моя человеческая гордость, наша

общая гордость, заговорила во мне так: «Пусть лучше он ум

рет!» Но сегодня я молю сохранить ему жизнь, я молю оставить

мне его, каким бы слабоумным, неполноценным он ни вышел из

этого припадка, молю об этом на коленях.

Подумать только, что всему пришел конец! Пришел конец

нашей кровной, нерасторжимой двадцатидвухлетней связи,

всем дням и ночам, прожитым вместе с самой смерти нашей

матери в 1848 году, конец долгому-долгому времени, за которое

мы всего два раза разлучались не более чем на сутки, — по

думать только, пришел конец! Как это возможно?

Гуляя, я не увижу его больше рядом с собой; он не будет

сидеть напротив меня во время моих трапез; засыпая, я не буду

648

чувствовать, что он спит рядом в комнате; его глаза не будут

больше одновременно с моими любоваться чужими странами,

произведениями искусства, картинами современной жизни. Его

разум, братски близкий моему разуму, не будет больше пред

восхищать моих мыслей или дополнять сказанное мной. Че

рез несколько дней, если не через несколько часов, в мою

жизнь, заполненную до краев этой привязанностью, — которая,

могу утверждать, была моим единственным счастьем, — войдет

страшное одиночество старого человека, потерявшего все на

земле.

Жертвами какого искупления мы избраны? — невольно

спрашиваю я себя, воспроизводя в памяти весь путь его близ

кой к концу жизни, усеянный одними горестями: посвятив себя

литературе и трудолюбивым поискам славы, он встретил

только насмешки, презрение, травлю, последние пять лет не

прерывно мучается в тисках болезни, безуспешно пытаясь по

бороть ее, и кончает своп дни в этой телесной и духовной аго

нии; и в его жизни всюду и всегда я вижу преследование злоб-