- Прямо и ясно высказаться! - повторил он, - чего бы лучше, и, конечно, о, конечно, когда-нибудь и можно будет; но нельзя, голубчик, сразу, никак нельзя, разве я об этом не думал, не мечтал!.. да что же делать... Ну и потом, есть вещи, о

которых если вдруг, так никто даже и не поверит. Вот хоть бы о Белинском (он

раскрыл номер "Гражданина" с первым своим "Дневником писателя"), разве тут я

все сказал, разве то я мог бы сказать!! И совсем-то, совсем его не понимают. Я

хотел бы просто привести его собственные слова - и больше ничего... ну, и не мог.

- Да почему же?

132

- По непечатности.

Он передал мне один разговор с Белинским, который действительно

напечатать нельзя и который вызвал с моей стороны замечание, что ведь от слова

до дела еще далеко, у каждого человека могут быть самые чудовищные

быстролетные мысли, и, однако, эти мысли никогда не превращаются в дело, и

только иные люди, в известные минуты, любят с напускным цинизмом как бы

похвастаться какой-нибудь дикой мыслью.

- Конечно, конечно, только Белинский-то был не таков; он если сказал, то

мог и сделать; это была натура простая, цельная, у которой слово и дело вместе.

Другие сто раз задумаются, прежде чем решиться, и все же никогда не решатся, а

он нет. И знаете, теперь, вот в последнее время, все больше и больше разводится

таких натур: сказал - и сделал, застрелюсь - и застрелился, застрелю - и застрелил.

Все это - цельность, прямолинейность... и, о, как их много, а будет и еще больше -

увидите!.. {5}

Я не замечал, как шло время. Переходя от одного к другому, мы начали

сообщать друг другу сведения о самих себе. Я жадно ловил каждое его слово. Он

спросил меня о годе и дне моего рожденья и стал припоминать:

- Постойте, где я был тогда?.. в Перми... мы шли в Сибирь... да, это в

Перми было...

Он рассказал, между прочим, об одном человеке, который имел на него

самое сильное влияние. Это был некто Шидловский {6}. Через несколько лет, когда я просил Федора Михайловича сообщить мне некоторые биографические и

хронологические сведения для статьи о нем, которую я готовил к печати, он

говорил мне:

- Непременно упомяните в вашей статье о Шидловском, нужды нет, что

его никто не знает и что он не оставил после себя литературного имени. Ради

бога, голубчик, упомяните - это был большой для меня человек, и стоит он того, чтоб его имя не пропало... {7}

Шидловский, по рассказам Достоевского, был человек, в котором

мирилась бездна противоречий: он имел "громадный" ум и талант, не

выразившийся ни одним писаным словом и умерший вместе с ним; кутеж и

пьянство - и пострижение в монахи. Умирая, он сделал бог знает что: он был тоже

в Сибири, на каторге; когда его выпустили, то из железа своих кандал он сделал

себе кольцо, носил его постоянно и, умирая, - проглотил это кольцо...

Мне хотелось узнать что-нибудь достоверное об ужасной болезни -

падучей, которою, как я слышал, страдал Достоевский, но, конечно, я не мог

решиться даже и издали подойти к этому вопросу. Он сам будто угадал мои

мысли и заговорил о своей болезни. Он сказал мне, что недавно с ним был

припадок.

- Мои нервы расстроены с юности, - говорил он. - Еще за два года до

Сибири, во время разных моих литературных неприятностей и ссор, у меня

открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная болезнь {8}.

Рассказать я не могу этих отвратительных ощущений; но живо их помню; мне

часто казалось, что я умираю, ну вот право - настоящая смерть приходила и потом

уходила. Я боялся тоже летаргического сна. И странно - как только я был

133

арестован - вдруг вся эта моя отвратительная болезнь прошла, ни в пути, ни на

каторге в Сибири, и никогда потом я ее не испытывал - я вдруг стал бодр, крепок, свеж, спокоен... Но во время каторги со мной случился первый припадок падучей, и с тех пор она меня не покидает. Все, что было со мною до этого первого

припадка, каждый малейший случай из моей жизни, каждое лицо, мною

встреченное, все, что я читал, слышал - я помню до мельчайших подробностей.

Все, что началось после первого припадка, я очень часто забываю, иногда

забываю совсем людей, которых знал хорошо, забываю лица. Забыл все, что

написал после каторги; когда дописывал "Бесы", то должен был перечитать все

сначала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц... {9}

Он рассказал мне о своей недавней, второй женитьбе, о детях {10}.

- Жена в театре, дети спят, - в следующий раз увидите... да вот - карточка

моей маленькой дочки, ее я зову - Лиля. Она тут похожа.

Видя, что карточка мне нравится, он сказал:

- Возьмите ее себе.

Потом говорил о четырех последних годах своей жизни за границей, об

русских людях, превратившихся в европейцев и возненавидевших Россию, и

главным образом об одном из них, хорошо всем известном человеке... {11}

говорил о страсти к рулетке, о всякой страсти, о любви... Он меня исповедовал...

- Нет, кто любит, тот не рассуждает, - знаете ли, как любят! (и голос его

дрогнул, и он страстно зашептал): если вы любите чисто и любите в женщине

чистоту ее и вдруг убедитесь, что она потерянная женщина, что она развратна -

вы полюбите в ней ее разврат, эту гадость, вам омерзительную, будете любить в

ней... вот какая бывает любовь!..

Было поздно, я стал прощаться. Он взял меня за руку и, удержав, сказал,

что ему бы хотелось непременно ввести меня в тот литературный кружок, к

которому он теперь принадлежит.

- Вы там встретите очень интересных, очень, очень умных и хороших

людей... {12}

- Нисколько в этом не сомневаюсь, только я-то буду самым плохим

приобретением для этих людей. Знаете ли, что я удивительно неловок, конфузлив

до болезни и иногда способен молчать как убитый... Если я сегодня, с вами, не

таков, то ведь это потому, что я много лет ждал сегодняшнего вечера, тут совсем

другое...

- Нет, вас непременно нужно вылечить - ваша болезнь мне хорошо

понятна, я сам страдал от нее не мало... Самолюбие, ужасное самолюбие - отсюда

и конфузливость... Вы боитесь впечатления, производимого вами на незнакомого

человека, вы разбираете ваши слова, движения, упрекаете себя в бестактности

некоторых слов, воображаете себе то впечатление, которое произведено вами - и

непременно ошибаетесь: впечатление произведено непременно другое; а все это

потому, что вы себе представляете людей гораздо крупнее, чем они есть; люди

несравненно мельче, простее, чем вы их себе представляете...

Я должен был с ним согласиться, дал слово исполнить его желание, и мы

условились, что через несколько дней он вывезет меня в литературный свет...

134

IV

Прием, сделанный мне Достоевским, и этот вечер, проведенный в

откровенной с ним беседе, конечно, способствовали нашему скорому сближению.

Я спешил к нему в каждую свободную минуту, и если мы не виделись с ним в

продолжение недели, то он уж и пенял мне.

По привычке, он работал ночью, засыпал часов в семь утра и вставал

около двух. Я заставал его обыкновенно в это время в его маленьком, мрачном и

бедном кабинетике. На моих глазах, в эти последние восемь лет, он переменил

несколько квартир, и все они были одна мрачнее другой, и всегда у него была

неудобная комната, в которой негде было повернуться. Он сидел перед

маленьким письменным столом, только что умывшись и причесавшись, в старом

пальто, набивая свои толстые папиросы, курил их одна за другою, прихлебывая

крепчайший чай или еще более крепкий кофе. Почти всегда я заставал его в это