- Маниак!.. Юродивый!.. Странный...

А голос Достоевского с напряженным и страстным волнением покрывал

этот шепот...

- Пусть странно! пусть хоть в юродстве! Но пусть не умирает великая

мысль!

И этот проникновенный, страстный голос до глубины потрясал нам

сердце... Не я одна, - весь зал был взволнован. Я помню, как нервно вздрагивал и

вздыхал сидевший подле меня незнакомый мне молодой человек, как он краснел

и бледнел, судорожно встряхивая головой и сжимая пальцы, как бы с трудом

удерживая их от невольных рукоплесканий. И как наконец загремели эти

рукоплескания...

Все хлопали, все были взволнованы. Эти внезапные рукоплескания, не

вовремя прервавшие чтение, как будто разбудили Достоевского. Он вздрогнул и с

минуту не* подвижно оставался на месте, не отрывая глаз от рукописи. Но

рукоплескания становились все громче, все продолжительнее. Тогда он поднялся, как бы с трудом освобождаясь от сладкого сна, и, сделав общий поклон, опять сел

127

читать. И опять послышался таинственный разговор на странную, совсем не

"современную", даже "ненормальную" тему.

Верь тому, что сердце скажет!

Нет залогов от небес! {41} -

говорил один с ядовитой и страстной иронией. А другой отвечал ему с

такой же страстной, исступленною лаской: "Я не мстить хочу! Я простить хочу!.."

Мы слушали это с возраставшим волнением и с трепетом сердца тоже

хотели "простить"! И вдруг все в нас чудодейственно изменилось: мы вдруг

почувствовали, что не только не надо нам "погодить", но именно нельзя медлить

ни на минуту... Нельзя потому, что каждый миг нашей жизни приближает нас к

вечному сумраку или к вечному свету, - к евангельским идеалам или к зверям. А

неподвижной середины не существует. Нет точки незыблемой в мире вечно

текущих, сменяющихся явлений, где каждое мгновение есть производное

предыдущего, - нет остановок для мыслящего ума, как нет покоя для живущего

сердца. Или - "чертова ахинея" и укусы тарантула, или "возьми свой крест и иди

за мной!". Или "блаженны алчущие и жаждущие правды" - и тогда "не убей", "не

укради", "не пожелай!"... Или - ходи по трупам задавленных и рви кусок из

чужого рта, езди верхом на других и плюй на всяческие заветы! А середины не

существует, и живое не ждет.

...Он кончил, этот "ненормальный", "жестокий талант" {42}, измучив нас

своей мукой, - и гром рукоплесканий опять полетел ему вслед, как бы в

благодарность за то, что он вывел нас всех из "нормы", что идеалы его стали

вдруг нашими идеалами, и мы думали его думами, верили его верой и желали его

желаниями...

И если это настроение было только минутным для одних его слушателей, -

для других оно явилось переворотом на целую жизнь и послужило

могущественным толчком к живительной работе самосознания, неиссякаемым

источником веры в божественное происхождение человека и в великие судьбы

его всемирной истории. И эти слушатели имели право назвать Достоевского

своим великим учителем, как это было написано на одном из его надгробных

венков.

-----

В последний раз я встретилась с Достоевским на улице в самом начале

1881 года, кажется - накануне крещенья. В типографии Гоппе, где я тогда

занималась, в этот день было мало работы, мне нездоровилось, и меня отпустили

домой раньше обыкновенного. На Вознесенском только что начали зажигать

фонари. Вокруг, на улицах, была обычная шумная сутолока и обычные лица

попадались навстречу - торговый, рабочий люд, мастеровые, нищие, разного рода

и вида падающие и упавшие... От этих улиц на меня всегда как будто веяло

пороком и преступлением. В этих огромных и грязных домах-муравейниках,

128

казалось, все было грязно: и стены снаружи, и люди - внутри... Этот воздух

отбросов и плесени отравлял как будто и душу и тело... И нездоровые страсти, и

губительные мечты должны были зарождаться здесь, на этих улицах нищеты,

порока и преступления.

Вся эта местность - Сенная, Мещанские и Большая Садовая - всегда

напоминала мне самые мрачные страницы из мрачных романов Достоевского. На

праздниках, на свободе, я прочла его "Кроткую", этот рассказ, который он назвал

"фантастическим", хотя сам считал его "в высшей степени реальным", - и мне как-

то особенно думалось теперь об этой "Кроткой" и о самом Достоевском... И вдруг, за несколько шагов перед собой, в этой убогой, невзрачной толпе, я различила

знакомую фигуру - тщедушную и широкоплечую - в недлинном меховом пальто.

Та же мерно тяжелая, неспешная поступь, как будто с кандалами на ногах... То же

единственное в своем роде лицо, лицо - точно ткань из душевных движений... Те

же глаза, неподвижно устремленные на меня...

Я внутренне вздрогнула. "Неужели это Достоевский? И неужели он узнает

меня? И сейчас остановится и заговорит, как, бывало, на Невском!.."

Он остановился подле ярко освещенной витрины с детскими книгами; но,

рассматривая книги, он, как мне показалось, искоса оглядывался назад, точно

выжидая, когда я к нему подойду.

Я подошла к витрине с нотами - рядом, в другом окне, и украдкой

взглянула в его сторону, все еще не уверенная, что это был он.

Он повернулся ко мне лицом, - и сомнения больше не было: это был

Федор Михайлович. И он смотрел на меня с легкой улыбкой, как бывало, когда

мы встречались на Невском, между Лиговкой и Владимирской.

Мне так хотелось подойти к нему, услышать опять его голос, сказать ему,

как глубоко я теперь его понимаю и как много он мне сделал добра... Я

чувствовала себя его ученицей, обязанной ему моим нравственным миром, моей

духовной свободой!.. Но робость и гордость точно заковали меня. И я прошла

мимо него, не сказав ни слова,

А три недели спустя после этой встречи мне привелось прочесть в

корректуре, что Достоевского уже нет в живых! Не хотелось даже верить глазам -

так это было нежданно! Я рвалась на первую панихиду, чтобы взглянуть еще раз

на дорогие черты... но я была в то время очень больна, не выходила из дому, - и

ни видеть усопшего, ни проводить его до могилы мне так и не удалось. <...> ВС. С. СОЛОВЬЕВ

Всеволод Сергеевич Соловьев (1849-1903) - писатель, сын известного

историка С. М. Соловьева и старший брат философа и поэта Вл. Соловьева.

Окончил в 1870 году юридический факультет Московского университета.

С 1864 года Вс. Соловьев помещал свои стихи в различных московских

изданиях ("Пчела", "Московские ведомости", "Русский вестник"), а затем, переехав в Петербург, печатался в "Заре" и "Вестнике Европы".

129

Познакомившись с Ф. М. Достоевским, Вс. Соловьев напечатал несколько

стихотворений в "Гражданине" (см. N 46 и 51 за 1873 г.). Во второй половине 70-х

годов вел критический отдел в "С.-Петербургских ведомостях", а затем в

"Русском мире". С 1876 года он становится главным образом романистом, автором многочисленных, популярных в свое время исторических романов и

повестей ("Княжна Острожская", "Наваждение", "Сергей Горбатов", "Цветы

бездны" и др.).

Вс. Соловьев познакомился с Достоевским в начале января 1873 года. 31

января в письме к С. А. Ивановой Достоевский писал о Соловьеве: "Я с ним

недавно познакомился, и при таких особенных обстоятельствах, что не мог не