ней нет...

Между тем нам пора было расстаться. Да он и сам торопил меня съездить

к его жене, успокоить ее, сказать, что он совсем здоров и вообще прекрасно себя

чувствует.

- Только вы, голубчик, пожалуйста, тихонько, чтобы как-нибудь прислуга

не услышала; а то ведь как узнают, что я сижу, так сейчас же подумают, что я

украл что-нибудь...

VI

Достоевский осуществил свое желание - освободился от редакторства

"Гражданина" и следующую зиму прожил в Старой Руссе, приготовляя к печати

новый роман - "Подросток".

В начале 1875 года он приехал на несколько дней в Петербург и навестил

меня. Я встречал его совсем в новой обстановке, среди новых забот и занятий, которые стряхнули с меня так озабочивавшую его мою апатию. Нам было о чем

поговорить, и я чрезвычайно обрадовался его посещению. Но сразу, только что он

вошел, я уже по лицу его увидел, что он до крайности раздражен и в самом

мрачном настроении духа.

Он сейчас же и высказал причину этого раздражения.

- Скажите мне, скажите прямо - как вы думаете: завидую ли я Льву

Толстому? {20} - проговорил он, поздоровавшись со мною и пристально глядя

мне в глаза.

140

Я, конечно, очень бы удивился такому странному вопросу, если бы не

знал его; но я уж давно привык к самым неожиданным "началам" наших встреч и

разговоров.

- Я не знаю, завидуете ли вы ему, но вы вовсе не должны ему завидовать, -

отвечал я. - У вас обоих свои особые дороги, на которых вы не встретитесь, - ни

вы у него ничего не можете отнять, ни он у вас ничего не отнимет. На мой взгляд, между вами не может быть соперничества, а следовательно, и зависти с вашей

стороны я не предполагаю... Только скажите, что значит этот вопрос, разве вас

кто-нибудь обвиняет в зависти?

- Да, именно, обвиняют в зависти... И кто же? старые друзья, которые

знают, меня лет двадцать...

Он назвал этих старых друзей.

- Что же, они так прямо вам это и высказали?

- Да, почти прямо... Эта мысль так в них засела, что они даже не могут

скрыть ее -проговариваются в каждом слове.

Он раздражительно заходил по комнате. Потом вдруг остановился, взял

меня за руку и тихо заговорил, почти зашептал:

- И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем

не так, как они думают! Я завидую его обстоятельствам, и именно вот теперь...

Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить... Господи, и всю-то

жизнь!.. Вот я недавно прочитывал своего "Идиота", совсем его позабыл, читал

как чужое, как в первый раз... Там есть отличные главы... хорошие сцены... у, какие! Ну вот... помните... свидание Аглаи с князем, на скамейке?.. Но я все же

таки увидел, как много недоделанного там, спешного... И всегда ведь так-> вот и

теперь: "Отечественные записки" торопят, поспевать надо... вперед заберешь -

отрабатывай, и опять вперед... и так всегда! Я не говорю об этом никогда, не

признаюсь; но это меня очень мучит. Ну, а он обеспечен, ему нечего о

завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь, а это большая

штука - когда вещь полежит уже готовая и потом перечтешь ее и исправишь. Вот

и завидую... завидую, голубчик!..

- Конечно, все это так, - сказал я, - и все это очень грустно. Но

обыкновенно на подобные рассуждения замечают, что необходимость работать -

большая помощь для работы, что при обеспеченности легко может явиться лень.

- И это бывает, конечно, но если кто заленится и ничего не скажет, так,

значит, ему и нечего сказать!

Он вдруг успокоился и сделался кротким и ласковым. Такие внезапные

переходы бывали с ним часто.

Это свидание мне особенно памятно потому, что наш дальнейший

разговор больше чем когда-либо убедил меня в его искреннем ко мне участии.

Советы, которые я в тот день получил от него, принесли мне немало пользы и

долго служили большою нравственной поддержкой {21}. <...>

Я помню один случай. Говоря в одной из газет о "Подростке", указывая на

прекрасные эпизоды и многие достоинства этого романа, я все же должен был

сказать и об его недостатках {22}. Через несколько дней я пришел к

Достоевскому. Он встретил меня как человека, глубоко его оскорбившего, и

141

между нами произошел настолько крупный разговор, что я взял шляпу и хотел

уходить. Но он удержал меня, запер двери своей рабочей комнатки и начал

оправдываться, доказывать мне, что я ошибался в статье моей.

Дело было в старике Макаре Ивановиче, одном из самых любимых им

действующих лиц "Подростка".

Он стал объяснять мне Макара Ивановича. И конечно, теперь я уж не могу

взять на себя беспристрастного суждения о "Подростке": я знаю этот роман не

таким, каков он в печати, а таким, каков он был в замысле автора.

Достоевский говорил часа два, пожалуй, еще больше, и я мог только

сожалеть о том, что не было стенографа, который бы записывал в точности слова

его. Если бы то, что он говорил мне тогда, появилось перед судом читателей, то

они увидели бы один из высочайших и поэтических образов, когда-либо

созданных художником.

- Так вот что такое Макар! - сказал Достоевский, заканчивая свою

горячую речь и мгновенно ослабевая, - и неужели вы теперь не согласитесь, что

вы написали совсем не то, что вы меня обидели и я имел полное право на вас

сердиться?!

Мне тяжело было говорить ему, что сегодняшний Макар не тот, о котором

я говорил, судя по напечатанному тексту... Я испугался того впечатления, которое

произвели на него слова мои: он сделался вдруг таким страдающим, таким

жалким. Он сидел несколько мгновений неподвижно, опустив голову, сжав брови

- и вдруг поднял на меня глаза, в которых не было и тени ни недавнего

раздражения, ни недавнего восторга. Эти глаза были кротки и очень печальны.

- Голубчик! - сказал он, особенно задушевно выговаривая свое любимое

ласкательное слово, - я знаю, что вы правы, и вы знаете, что я люблю то, что вы

пишете, потому что вы пишете всегда искренне; но мне было так тяжело, что

именно вы дотронулись до самого больного места!.. А теперь забудьте, что я

наговорил, и я тоже забуду... Довольно... довольно!..

Он предложил мне вместе пройтись; но на улице был так мрачен,

молчалив и раздражителен, что мне стало тяжело, и я с ним простился.

VII

Окончив "Подростка", то есть высказав любимые мысли, воплотив

образы, давно мелькавшие в воображении, Достоевский не мог тотчас же

приняться за подобную же работу - за новый роман. А между тем работать было

нужно по двум причинам: во-первых, всякий день выставлял новые явления

общественной жизни, которые живо затрагивали мыслителя-психолога, о которых

хотелось сказать ему свое слово; во-вторых, работа требовалась для жизни, для

содержания семьи, для окончательного устройства запутанных дел, которые

наконец мало-помалу начинали распутываться. Необходимо было решиться на

какую-нибудь работу. О новом редакторстве нечего было и думать - оно надоело

и в его успех, в его пользу уже не верилось.

142

Снова стала приходить мысль, начавшаяся было осуществляться еще в

"Гражданине", но затем позабытая". Достоевский подумывал об ежемесячном

издании своего "Дневника писателя".

Осенью 1875 года, опять переселясь в Петербург из Старой Руссы, он мне

говорил об этом, но только еще как о предположении. Он не решался, боялся

неудачи. "Подросток" не произвел сильного впечатления. Будет ли достаточно