Слова «явный брак» были дважды подчеркнуты, и эти две злые змейки ужалили меня в самое сердце: письмо пришло как отклик на публикацию очерка, в котором автор разгневанного послания фигурировал в качестве главного героя. Положительного, как принято выражаться, героя. Чем я мог разобидеть его? Да еще до такой степени, что заслуживал штрафа, выговора, понижения разряда?

…Мы «притирались» с ним друг к другу с большим трудом. Будущий герой оказался человеком, перенасыщенным

невероятным количеством самых разнообразных знаний и болью давних и недавних обид на тех, кто не понимал или не хотел понять и принять сущности его научных концепций. Он обрушивал на меня и свои знания и свои обиды без какой-либо системы, захваченный единственным желанием – доказать собственную правоту и обрести в моем лице убежденного сторонника и союзника. Беседа наша, подобно плохо объезженной лошади, то и дело выбивалась из колеи, устремлялась на обочину, приходилось хватать ее под уздцы, останавливать, возвращаться вспять. В конце концов неуемный собеседник совершенно меня вымотал и глубокой ночью, увидев, что силы мои на исходе, решил подкрепить их крепким горячим чаем. И почему-то в памяти осталось, будто я пил той ночью чай из непомерно большой емкости – литровой кружки. Литровой и вроде бы эмалированной. Так потом и написал в очерке.

«…Вы там насочиняли – дескать, угощал вас чаем из литровой эмалированной кружки. Может, для вас это мелочь, но уж коли взялись писать документальную вещь, надо во всем правды придерживаться: кружка-то была не литровая, а пол-литровая, и не эмалированная, а фаянсовая…»

Откровенно говоря, в моих глазах это действительно выглядело мелочью. Но почему же такая мелочь оказалась способной задеть самолюбие, даже обидеть? Почему? Размышляя, пришел к выводу, что, видимо, подобная кружка связывалась в представлении автора письма с каким-то дорожным, каким-то временным бытом – ее, такую литровую эмалированную кружку, можно увидеть, скажем, прикованной цепью к питьевому бачку где-нибудь на маленькой железнодорожной станции. А мой герой жил устоявшейся жизнью, в семье, уюте, дорожил этим уютом и гордился им, гордился достатком в доме, обеспеченным годами труда, а хорошая посуда – одно из свидетельств такого достатка… Так, во всяком

случае, объяснил себе обиду на невнимательность писателя.

Герой документального произведения очень раним, он болезненно реагирует на любую, самую незначительную оплошность автора. Удивляться этому не приходится, ведь ты, автор, берешь человека прямо из жизни, берешь вместе с его подлинной фамилией, подлинным именем и отчеством, служебным и домашним адресами, берешь со всем кругом родных и близких, друзей и знакомых, каждый из которых (это-то знаю по опыту) не просто читатель, а дотошнейший ревизор содержания и непреклонный прокурор в суде над писательскими неточностями. И куда бы ни шло, коль скоро за оные неточности краснел один автор – нет, расплачивается за них вместе с ним и ни в чем неповинный «персонаж».

«…коли взялись писать документальную вещь, надо во всем правды придерживаться».

Так случай ткнул носом в истину, непреложность которой, казалось, должен был усвоить с первых шагов на литературном поприще. Впрочем, я и усвоил ее и строжайше следовал ей, только иной раз подводила некая расслабленность, что ли, по отношению к «мелочам».

Правда жизни… А всякую ли правду, если даже она способна прибавить к уже созданному портрету героя какие-то новые штрихи, правомочен автор документального повествования предать огласке?

Как-то, собирая материал для одного из очерков, занес в блокнот факт, в котором, как мне казалось, проглядывала по-особому занятная черточка в характере героя будущего произведения. Однако потом, когда блокнотные записи начали перекочевывать на страницы рукописи, взяло сомнение: не дам ли публикацией факта пищу зубоскалам, какие всегда могут сыскаться подле любого из нас?

Человек этот жил в маленьком рабочем поселке. На снабжение здесь никогда не жаловались, только в доставке молочных продуктов не соблюдалось должной регулярности. А в семье – дети, приходилось держать корову. И вот эта самая корова (в годах уже порядочных была животина), путешествуя в поисках травки повкусней в окрестностях поселка, сломала каким-то образом ногу. Да так, что и не приживить. Ну, бывалые люди совет дают – дескать, прирезать коровенку, мясо на базар (оно в цене как раз), а на выручку купить другую.

Совет практичный, ничего не скажешь, однако не по душе пришелся моему герою: жалко Пеструшку! Но делать же что-то надо, и тогда он ампутирует корове сломанную ногу, заживляет культю и мастерит… протез. И учит Пеструшку ходить на нем. И добивается своего: корова привыкает к деревяшке, ходит в поле, пасется и дает молоко.

В поселке над хозяином Пеструшки посмеивались, называли чудаком. Посмеивались за глаза, конечно. Мне и подумалось: вставь я этот эпизод в очерк – вдруг да отдельные читатели воспримут публикацию как своего рода сигнал к открытому вышучиванию? Не будет ли с моей стороны такое равносильно предательству?..

В 1957 году под Новокузнецком, на так называемой Антоновской площадке, началось сооружение гигантского предприятия – Западно-Сибирского металлургического завода. На стройку двинулась молодежь. Со всей страны. Энтузиасты, романтики, горячие головы – задор и сила! С такими горы передвигать, только покажи им цель, нарисуй перспективу. Стратегическую линию, так сказать, определили, чтобы не в потемках шли, не одну свою растворомешалку видели, не в один свой верстак носы уткнули.

Необходимость подобного стратегического осмысления предстоящей грандиозной работы лучше других понимал начальник строительства Николай Трифонович Казарцев. Однажды он собрал съехавшуюся на Антоновскую площадку молодежь и провел трехчасовую беседу, во время которой рассказал и о значении металла в жизни страны, и о реальных возможностях существующих заводов, и о надеждах, возлагаемых на будущий Запсиб, и, само собой, об особенностях его возведения. Об особенностях, о масштабах, объемах, выразив все это в кубах, тоннах, квадратных метрах.

Мне довелось в ту пору побывать на стройке, я собрал материал для очерка, включая и лекцию Казарцева, как назвал для себя состоявшуюся беседу с молодежью. Содержание этого важного разговора постарался воспроизвести в очерке со всей возможной точностью, но, будучи напуганным с первых литераторских шагов профессиональными напутствиями мэтров о противопоказанности художественному произведению «сухой цифири», о том, что на читателя якобы нагоняет тоску уже самый вид чисел – любых чисел (почему, видимо, в иных произведениях даже годы изображаются не цифрами, а словами),- будучи напуганным этим устоявшимся предубеждением, я удалил из лекции Казарцева все кубы, тонны, метры, заменив их художественными, как мне казалось, образами.

Казарцев у меня изъяснялся в стиле начинающего газетчика:

«- Чтобы подготовить к пуску только первую домну – вы слышите? – одну лишь первую домну, наши каменщики должны пропустить через свои руки полтора экватора кирпича.

– Что значит – полтора экватора? – не поняли ребята.

– Это у меня подсчет такой: если весь кирпич, что ляжет в первую домну, вытянуть в один ряд, в цепочку, кирпичная цепочка полтора раза обернется вокруг Земли».

А когда пошла речь о намечаемых земляных работах, он сообщил, что при сооружении фундаментов под основные цеха будет перекопано столько земли, что ее хватило бы на десять пирамид Хеопса.

Общую же стратегию стройки выразил следующим образом:

«- В наши дни каждая большая стройка опирается на трех китов. Первый кит – жилье, второй – промышленная база, третий – подъездные пути. Только после того, как будут загарпунены все три кита, можно приступить к строительству самого завода».

Вскоре после опубликования своего опуса я вновь приехал на Антоновскую площадку. И, как обычно, раньше всего заглянул в редакцию многотиражки. Редактором тогда работал Гарий Немченко – ныне известный писатель. Он хитро улыбнулся и пригласил: