— Третьего, значит, не дано. Теперь мне остается выбрать, за какую из двух неправд меня повесят.

Стагир, не глядя на нее, засовывал в дисковод небольшое как бы круглое зеркальце с радужным блеском: таких она не видела у себя дома. На экране мерцающее звездное небо сменилось васильковой синью, затем чернотой, по черному побежали белые строки латыни, цифр, арабской вязи…

— Ого, любопытное дело… Ладно, ты и в самом деле уходи пока. Мне временно стало не до тебя.

И снова катились дни, сначала весенние, потом летние. Мужчины покидали кочевье, пока еще солнце не вставало, и возвращались, когда уже вызвездило все небо. Целыми днями Киншем вместе с остальными женщинами возилась по хозяйству: готовили припасы. К зиме? Может быть, не только. Вялили мясо, сушили лепешки; из инжира, сливы и абрикосов делали не варенья, а тонкую, вязкую пастилу — всадникам в дорогу. За делом обменивались мелкими своими женскими сплетнями, и она чувствовала, как живой язык ее детства отогревается в ней.

Как-то, едва приехав и отдохнув, Абдо-кахан заявил:

— Мне надо в город. У меня там мужские дела, у моих жен — свои женские. Гюзли — приданое ребенку, Хулан — обновить побрякушки, Дзерен — утварь и белье для дома, то, се. Только Дзерен остается за меня, Хулан — смотреть за Гюзли. Выходит, кроме Киншем, со мной ехать некому.

— Мне нельзя в город.

— А я два раза не говорю, Киншем.

Столица Эро ничем не отличалась от тех портовых городов, куда динанские жители ездили раньше, как в свою домашнюю заграницу: высокие дома, бегающие огни реклам, со вкусом сделанные витрины, крошечные кафе и лавочки прямо на чистейших тротуарах, толпы народу и днем, и ночью, особенно ночью, как будто здесь стоял бесконечный рамадан. Автомобили везде, кроме центра, более чинного и старомодного, чем окраины. Когда их кортеж, все в теплых шелковых халатах и верхами, вступил на центральную улицу, Киншем думала, что на них сразу воззрятся, как на оживший паноптикум. Но обошлось: на эдинских туристов «в связке», с полувоенным гидом во главе, хуже вылупливались. Впрочем, уборщики, вооружась совками, поглядывали на коней с деловитым ожиданием, а молодые женщины отворачивались, старательно укутываясь в одноцветные покрывала, куда более прозрачные, чем у нее самой. И еще одна отличка от вольных городов — много полиции в черной форме, с рацией на месте кобуры и небольшими автоматами поперек груди.

Удобства своего шелкового куколя Киншем оценила уже на подступах к столице: ты видишь всех, а тебя никто. Зато заглазно обращаются как со знатной дамой, а негласно подразумевают, что ты юна и хороша собой.

Абдо снял для всех них половину этажа в звездочной гостинице (из ее личного люкса хоть сутки не выходи), оставил своей хозяйке четырех кешиков, сам исчезал на весь день, а она ездила по магазинам и лавкам, набирала вещи по списку. Расплачивались и забирали покупки ее воины, кое-что покрупнее хозяева лавок отвозили прямо в номер. К Киншем обращались не иначе как к «кукен», были вежливы без подобострастия.

В один из таких дней и Абдо с ними отправился.

— Дела закончил, подарки всем женщинам купил, одна ты у меня осталась не наряжена. Отведу-ка я тебя к ювелиру.

— Ну да, к моим седым космам только и носить золото и камушки. И лицо придется открывать, — возразила она.

— Так откроешь. Чехол твой — он для улицы и многолюдья.

В магазине ей показалось скучновато. Если б не на себя прикидывать — полюбовалась бы изысканной работой, но ведь с Абдо станется пол-витрины ей в подол вытряхнуть. Впрочем, он и так отобрал ей кое-что: брошь, несколько колец, цепочку на запястье. В красоте, однако, смысл понимал.

— Сдается мне, другая ювелирная работа тебе куда больше придется по вкусу. Знаешь что, поехали! Я там уже побывал, да ладно, второй раз тоже не лишний.

Спешились во дворе фабрики — не фабрики: огромные цеха без окон. Прошли через вестибюль. Абдо с озорством шепнул: «А вот здесь волос не открывай и сама стой в отдалении». И распахнул дверь.

Открылся нежно-зеленый, чистый зал. Тихая музыка, щебет девичьих голосков. Столы, конвейеры, а за ними — сотни девчонок с головами, туго обтянутыми белым. Сидят свободно, даже пересмеиваются, а маленькие руки что-то сосредоточенно процарапывают на коричневых табличках — да это же платы для электроники!

Кахан уже в коридоре выдал пояснения:

— Работа не труднее, чем ковры из узелков вязать. Наши невесты все здесь перебывали по два-три года. Пока только из кочевья, от стад, идет у них желтая сборка, ниже сортом, а как поотмоются — белая. Эта и на импорт годится, и для войны, и для других надобностей. Заодно с ремеслом этой… медитации обучаются. Блюдут чистоту тела и души безгрешность. А подзаработают денег на свадьбу — в городских нарядах к родне возвращаются и впридачу жемчужину свою несверленой привозят. Мне тоже выгода: платят за то, что от своей власти отпускаю. Всё бы ладно — одно нехорошо: как домой приезжают, с разгона по три раза на дню с мылом моются. Это кроме пяти уставных и молитвенных…

На обратном пути она попросила:

— Кахан, у меня от твоих чудес в горле пересохло. Есть здесь место, где можно выпить, не суя стакан под наголовник?

Кешики (их оставалось при них двое, те самые Ашир и Джалал) переглянулись. Джалал сообщил:

— Все тут одинаково от Иблиса, но я тут знаю заведение поприличнее иных. Ну, не для муслимов, так это не страшно. Зато там темно, кукен будет удобнее.

Это был подвал — бар с кожаными табуретками, розовыми лампами под потолком и стойкой, расцвеченной пивными и винными бутылками, как шебутной павлиний хвост. Он, и в самом деле, был выдержан в европейском стиле и, видимо, рассчитан на гостей из ближнего зарубежья. Издержки былого не очень порадовали Киншем, но Абдо задвинул ее за столик, сам с воинами уселся поближе к проходу, как живой щит, и усмехнулся ободряюще. Она завернула чехол на голову, открыв рот и нос, и стала пить оранжад. Было пусто — вечерний сбор если долженствовал быть, то еще не начинался. Только на одном из табуретов у стойки, спиной к ним, маячила грузноватая фигура — мощный загривок и рыжие с обильной проседью волосы.

— Саффи, — Джалал помахал рукой, усмотрев некое шевеление за боковой дверцей.

И тотчас оттуда пулей вылетела девица, умеренно голая: в балетных мини-пачках, пудре, румянах и помаде. Уж видно, знала, что к чему: притащила на их стол поднос с бутылкой, рюмочками, плошками какими-то. Абдо успокаивающе похлопал жену по руке. Парни налили рюмки, подняли на уровень глаз, выпили. И мой старый негодник, поглядите-ка — тоже!

И пошло. Где-то после пятой рюмки Джалал начал перемигиваться с девицей. Абдо с Аширом остановились на третьей, но тоже захмелели.

— Слушай, я уже столько фанты выпила, что из ноздрей лезет, — шепнула она кахану. — Забери ты их отсюда от беды подальше.

Он только помотал головой.

На уровне восьмой рюмки (то бишь, второй бутылки) Джалал ущипнул Саффи за окорочок. После десятой — рванул у нее из рук очередной поднос и, как будто был совсем один в зале, посадил ее к себе на колени. Тут уж и кахана проняло. Он начал приподниматься, загораживая собой свою женщину. Но еще раньше с ревом взмыл со своего табурета тот, рыжий. Саффи по-мышачьи пискнула, вывернулась из рук кавалера и улизнула со сцены. Воины, наполовину протрезвев, схватились за сабли, но он сгреб в сторону хлипкие столики, попутно исторгая из себя нечто для здешнего слуха невразумительное, но красноречивое. Киншем подняла голову, вслушиваясь.

Ашир ответил краткой эроской непристойностью и вытащил карху из ножен. Рыжий отпарировал, толкнув на него стол. Ашир упал: стол удержался на ногах, но его убранство рухнуло. Открытая бутыль прокатилась по скатерти и застыла на краю в позе неустойчивого равновесия, орошая троих, дерущихся на полу.

Дверь в подвал распахнулась, и вниз по-кошачьи легко, минуя ступени, спрыгнули двое здешних полицейских. В кучу малу не полезли: стояли молча, прицеливаясь, куда сподручнее засадить очередь в случае еще большего неподобия.