И тут Киншем, которая всё время так и сидела за каханом, сказала почти прежним своим, звучным и летящим голосом:

— Локи, дурень, кончай — пристрелят ведь.

Верзила выпрямился, стряхивая с себя объедки и безжизненные тела своих противников. Вгляделся — и с воплем, еще более оглушительным, но уже радостным, ринулся на нее, потащил с места, облапил.

— Катринка, ты чего, живая? Эк тебя обглодало. И с тела усохла, и с лица, и с голосу. Да если бы не это мое старое имечко на твоих губках, мне бы тебя вовек не признать.

Кешики, приподняв головы с пола, оторопело слушали эдинскую речь.

— Веди себя потише, а то вон какие у вас серьезные ребята, — улыбнулась она, заслоняя его и от полицейских, и от Абдо. — Ты что здесь делаешь?

- ****ей стерегу, — ответил он с достоинством. — Прежним ремеслом черненькие не дают заниматься. Еще хваталку оттяпают или этот, неделимый трехчлен — больно надобно! Но и то сказать, я бы без них пропал в этом союзе Запада с Востоком. Здешние обрезанцы как почнут рушить Магометов закон, так удержу им нет: непременно желается им, чтобы руки чем-нибудь овладели.

Полицейские, сообразив, что к чему, ушли — тихо, как призраки.

— Слушай, я ж тебя мертвого видела! — спохватилась она. — И лицо испорчено.

— Так я зачем предупреждал тебя, что кэланги тамошние — хитрее черта, зря, что ли? По правде, я еще долго был целехонек, только из отдельного купейного номера перевели на площадку для фраерского молодняка. А сразу после того, как ваши красные взяли Ларго и открыли тюрягу для всех желающих, срочно сделал ноги. Кое-кто из бывшего тюремного политсостава обо мне жуть как хорошо отозвался, только не с моей биографией в ваш иконостас переться. Ну, если бы мне знать, что ты еще там, а не в могиле!

— А что?

— Увез бы сам и женился.

— Ты поаккуратней, я ведь в известном роде и так замужем, — показала она глазами на кахана.

Локи, однако, нисколько не засмущался.

— Я-то бы не допустил до такой срамоты, как этот твой… князь пустыни, — проворчал он, косясь на халаты и сабли в ножнах. — Тебе по возрасту самое бы цвести.

— Ох, Локи. Может, и простят мне на том свете, если ты на этом остался — один изо всех.

Он, не понимая, гладил ее по косе.

— Мудреная ты. Чужая жена. В наморднике этом ходишь, — поднял куколь с полу, напялил на нее. — Иди, что ли, заждались тебя — глазами едят. Будем живы — свидимся?

— Свидимся, — она стиснула ему руку, обернулась. Абдо-кахан глядел на нее совсем уж непонятно.

И опять Стагир перехватил ее — почти тотчас же по приезде. Уставился глазами печального ястреба.

— Ты сидела в тюрьме по уголовному делу?

— Нет, узник совести. Почему бы тебе не спросить у того головореза? И почему мой кахан вечно отдает меня тебе: играете в доброго и злого следователя?

— Следователь один: я. Кахану твое прошлое почти безразлично. И к тому же мое зеркало старше.

Она подняла мгновенно. Наклонила голову, подняв к правому плечу раскрытую ладонь — старинный знак приветствия и послушания, общий для всего Братства, хотя известный не одному ему. Ну конечно, можно было не искать силт у него на руке, как и капюшоны с прорезью — у полицейских. Здесь у них иная система знаков и иные функции.

В палатке Стагир усадил ее напротив себя.

— Вот что. Потяни мы за ниточку, которую дал нам этот твой… Локи, мы бы нескоро, но узнали про тебя всё. Нескоро — потому что связи с той стороной оборваны. И вот я говорю с тобою как изгой с изгоем, и этого мне довольно. Ты знаешь — вскоре после твоего появления здесь границу перекрыли так плотно, как не умеют делать правительственные войска. Следовательно, Белая Оддисена? Одновременно правительство стягивает людей и технику и — скажем так — желает воплотить в реальность нашу мифическую автономию. Раньше мы узнавали о положении вещей от волчат. Теперь они как таковые не существуют, влились в общую белую массу: завидное единообразие! Означает это, что ныне все динанское Братство хочет держать руку Марэма, или пока нет?

— Мне отвечать и на этот вопрос? — спросила она упавшим голосом.

— Нет, он для того, чтобы ты поразмыслила. И не это главное. Оддисена интересует нас постольку поскольку. Мы не Черное Братство, как нас обзывают, не изгои — мы целая страна, которая хочет по-своему пахнуть.

— И похоже, что гашишем, — отпарировала она.

Стагир бросился с места, закогтил ее плечо:

— Наркотики шли через нас, это правда, но в месте назначения их перехватывала по нашей же скрытой наводке британская или бельгийская полиция. Или их нейтрализовали менее подозрительным способом. С этим покончено. Мы шли на этот позор ради связи с той частью Оддисены.

Она не удержалась от смешка. Нелепая картина: обе враждующие добродетели потворствуют чужому пороку вместо того, чтобы попытаться установить между собою прямой и честный контакт!

— Не смейся! Гляди: кахан Абдалла привез сюда то, что мы задолжали твоей части Братства. Не сумел передать.

Стагир взял из шкафа коробку и открыл перед ее глазами. Круглые зеленовато-желтые капельки в полупрозрачной оболочке. Действительно, как валидол или… конфеты.

— Диксен.

— Пробовала? Впрочем, мы уже договорились, что ты была в тамошнем Братстве, а значит — клятвенник.

— Ни до чего мы ни договаривались, — она рассеянно перебирала капсулы, поднося к лицу, к самым губам.

— Осторожнее. Ты знаешь, что мы туда добавляем и зачем?

— Ничего не смыслю в химии. Я, поверишь ли, языковед.

— Отраву. Половину критической дозы. Чтобы ваши прыткие «братцы» или «красные всадники» не додумались сделать из диксена идеальное средство для допросов. Уж это не в пример легче, чем поправлять тех, кто сел на иглу.

Захлопнул коробку, оценивая сидящую перед ним женщину взглядом.

— У меня крепкое сердце и ясная голова, — сказала Киншем. — Тебя именно это волнует? Или, может быть, ты прикидываешь, как получить ответ сразу на всю твою былую риторику?

— Ты не побоишься?

— В жизни ничего не боялась.

У него чуть дернулся уголок рта. Вынул из того же шкафчика что-то вроде пистолета со стеклянной капсулой внутри, положил ей на колени.

— Безыгольный шприц для подкожных впрыскиваний. Это не на пять, а минимум на двадцать минут. Расстегни ворот, вынь заколки из волос и сразу ложись на пол. Действует почти мгновенно.

…Невиданная боль. Геенна, в которой нет ни времени, ни места, пламя, где растворяются кости, сердце, мозг, разум… Черные шарики, из которых состоит твое естество — они барахтаются в лаве, тянут отростки через оранжевое. Хватит. Прикажи им взять друг друга за руки. Она видит, как черные сбиваются в клубки, растягиваются лентой, эти нити накрывают, отдаляют пламя. Цепь. Решетка. Стена. Скорее! Красно-оранжевое пригасло, гаснет совсем. И тут из черного выплескивается зеленое, цвета весенней травы; боль — камень под его покрывалом, который обволакивают поющие струны. Не касаться, только не касаться! Черная пустота — это больше не я, я вовне, это мой юный голос, это Хрейа поет вокруг меня о любви бессмертной. Черная дыра втягивает зеленый мир, но это не страшно, в ней рождаются иные цвета… И вдруг — точно хлопок, и вселенные снова меняются местами.

— Ну, как это ты… — Стагир наклоняется над нею, чуть улыбаясь: она впервые видит, как он не хохочет, не ухмыляется, а именно улыбается смущенно. — Я тебе сейчас антидот вколол, сам испугался до смерти. Сначала было нормально, у нас это называется «держаться на плаву».

— На плаву? В сухой степи? Фу, Стагир, у меня всякое соображение отшибло.

— Попросту — не орать, не брыкаться и понемногу собирать свою волю, чтобы не пойти вразнос. А у тебя после всего пошла неадекватная реакция. Будто провал в незнаемое. Сердце и дыхание чуть не на нуле — и блаженная физиономия.

— Зеленая страна. Это мне и раньше снилось. Будто я выплескиваюсь в окружающий мир, а на месте прежней меня — пустота. А потом всё возвращается на круги своя.