Тэйни переводила глаза с Нойи на Денгиля и обратно.

«Добро тебе, Дейдре! — услышали оба ее острую, как игла, мысль. — Ты поводишь глазами между нами двумя, как овечка меж двух баранов!» Убийственная насмешка была заключена в этом речении старинной саги.

— Нас трое, — сказал Денгиль, — и сердце ее стеснено выбором. Я пришел незваный и взял ее за себя не по ее воле и желанию.

— Трое, — повторил Нойи. — Я выжженное поле. Я понимаю, что если кому-то из нас не место на земле…

— Стойте! — Тэйни схватила обоих за руки, и весь мир услышал чистый ее голос, подобный колокольному звону, переливу старинных серебряных бубенчиков, ветру в весенних степях.

— Вот они, мои любимые — и оба живые. Кого прогоню от себя? Нойи, который оградил меня с дочкой своею жизнью и принял ад на земле ради нас? Нет. Денгиля, которым держатся горы, и Оддисена, и вся земная справедливость? Да нет же! Значит, уходить мне.

И тут она рассмеялась — так легко, как может только тот, кто обречен принимать одни только верные решения.

— Только ты, Белоснежка, не шарь в поисках меня на дне окрестных озер — меня там не будет. И ты, Волк, не рыскай по своим тайным убежищам — я их много лучше тебя знаю. Прощайте!

Никто не посмел ее остановить. Легкой, танцующей походкой она прошла за ряды, не оглядываясь ни на кого, углубилась в рощу — и исчезла из глаз живущих на этой земле.

Бусина тридцать третья. Воцарение александрита

Я лежу на спине посреди цветущей горной луговины, под горячим густо-синим небом, а девочка, сидя на мне верхом, щекочет мне нос длинным травяным стеблем.

— Слушай, уж если ты разместилась на моем ужине, так хоть по нему не ерзай, — говорю я.

— Ф-фа, тоже мне ужин. Печеные грибы, земляника и белый хлебец, который я стащила у няни Глакии. И вода из ручья.

— Самое то, особенно вода, — улыбаюсь я. — А где ты такую крупную ягоду находишь?

— Вон в том леске. Земляника ведь самая лучшая в тени. Только там на одну ягоду два вот таких комарища — с твой мизинец! Ну ничего, скоро черника пойдет, однако. Ее легче брать. Я тебе к следующему разу целую трехлитровую банку насобираю — с говяжьими сливками есть. У нас теперь не только лошади, а и корова с теленочком.

— Вот это дело. Только тащить без спросу ничего не надо, ладно?

— А как еще-то, если ты и говорить не велишь, и сама в дом не заходишь?

Тут она ошибается. В доме я бываю, но только когда никого из них нет. Дом, в отличие от людей, всегда постоянен, даже когда меняется. Могучая изразцовая печь, артельный дубовый стол посреди залы, рояль, который начинает издавать нетерпеливые хрустальные звоны, стоит лишь к нему подойти. Книги, которые поселились на стеллаже. В них накопилось столько мудрости, что она начинает перетекать в твои пальцы, едва коснешься тисненого корешка. Сияющая медная и благородно-темная глиняная посуда на кухне. Пес Того дремлет здесь на полу, в прохладце. Завидев меня, встает, оттягивается от пола задними лапами и бредет следом, зевая во всю пасть и величаво помавая пышным белым хвостом. Что он здесь стережет — не знаю. Запахи былых трапез? Вещи, которые хозяева бросают по всем углам? Тетушка оставила на диване, крытом рысьей попоной, недовязанную салфетку ирландского кружева с крючком, воткнутым сбоку. Дэйн — свою книгу: у него привычка закладывать понравившиеся ему места цветами (так обычно поступают с томиком любимого поэта), и тетушка, должно быть, ворчит на него, что он и в Святом Писании умудрился гербарий развести. В комнате моего мужа поверх бумаг — недопитая чашка из синего фарфора со скрещенными мечами на донце. Настоящие мечи тоже присутствуют, развешаны по всем стенам, — а вот ружей нет. И зачем они тут, где самое хищное животное — комар!

Воин, Монах и Нянюшка с младенцем… Любопытно, Абдо, седой разбойник, тоже сюда заходит? Или выбрал себе местечко в древесной тени, где меж низко отягощенных плодами ветвей текут реки, где нет ни солнца, ни мороза и окружает его ожерелье из черноволосых несверленых жемчужин? Вот только светловолосой нет среди них… И где Друг, побратим мой? Он всегда так трогательно изображал из себя атеиста, а как-то однажды сказал: «Если ты крепко любишь, ты ведь не станешь кричать об этом на всех перекрестках?»

— Знаешь, не копи ты мне чернику загодя. Может быть, я и после клюквы не приду, — говорю я неожиданно для себя.

Девочка кивает. Она до всего доходит с полуслова.

— Жалко, если мы с тобой больше не увидимся.

— Не увидимся? Да мы встречаемся то и дело! Ты и моя дочь, и внучка, и просто Дитя из Дальнего Леса, а как-то даже мальчиком побывала.

— Вот чудно! Я и в самом деле всегда хотела стать мальчишкой, мне даже и сны такие снятся.

Сны она видит удивительные. По заказу, многосерийные и в цветном исполнении. Всегда их помнит и любит пересказывать. Говорит, что Даниль пробует их записать, но пока дело не очень клеится: они все привыкли к более грубым реальностям.

…Виной всему оказался мой перерисованный с фото портрет, что над журнальным столиком в виде друзы аметиста. Потому что в прошлый раз он стал картиной.

Три женщины в костюмах, которые я у себя не помню, — разве что сходные. В старинных дубовых креслах — девушка в платье цвета сирени и пурпура, кожа ее сообщает свое сияние дивным александритам фероньерки и ожерелья. На их спинку облокотился иронично-властный дипломат и царедворец в темно-синем халате монгольского кроя, длиной до земли и с высоким стоячим воротом, но в кремовой вуали поверх кос. А на полу в свободной позе, вытянув одну ногу и согнув в колене другую, — отважный полковник в бело-алом мундире, треуголке и при шпаге, волосы слегка напудрены — скрыть седину, черная капа сброшена с плеча. И весь туманный фон полон зачатками юных и старых лиц, похожих и непохожих одновременно: цыганская королева в серьгах и монистах… трактирщица в тяжелых янтарях… девочка в зеленой шелковой робе с фижмами и шлейфом….

Что-то во мне замкнулось, будто пробежала искра. Я почувствовала все свои жизни сразу и с одинаковой силой. Раньше мне думалось, что за самовольный уход или, может быть, это из-за неуместного желания воплотить тройную мою цель сразу я теперь перехожу из одного моего существования в другое, точно в дурной бесконечности, не в силах зажать и власть, и возлюбленного, и дитя, рожденное от него, в одной горсти. И не могу охватить, уяснить себе общую гармонию бытия из-за непрестанных его мерцаний.

А теперь я поняла, что мне был поднесен дар. Ибо все мы живем в мириадах жизней: но это не как цепь, а как аккорд, в котором обычный человек слышит одну ноту. Есть одно рождение и одна смерть, которая захлопывает толстую книгу, подводит итог всем снам, страницам и странствиям, но посреди них целое богатство, даримое для научения. Только люди обычно этого не ощущают…

— Вот, девочка, возьми от меня в подарок колечко с камнем. Он там внутри, за «щитом». Все твои домашние о нем кое-что знают и поймут, что я… В общем, я и в камне иногда буду показываться, ты на него смотри, когда тоска одолеет.

Я зажимаю ее ручонку в кулак, чтобы древнему силту Магистра не срониться с тоненького пальца.

— А куда ты теперь пойдешь?

Мы стоим над обрывом. Вечер. Лес, поляна и Дом остались за нашими спинами. В глубине провала вспухает и шевелится тьма. Обычно по дну таких ущелий бежит река, но этой воды не слышно. Против нас — горный скат: он порос голубовато-зеленой травой, яркой, как витраж, и такой ровной, будто по ней отродясь не ходили. Из нее подымаются изящные ели, похожие на шахматные фигурки, с необычными слоистыми кронами — работа, достойная своего ювелира.

— Вот смотри. Солнце еще высокое, но когда оно упадет за вершину Сентегира, оттуда к нам протянется луч. Это тебе так покажется. А на самом деле то прямой меч: рукоять его лежит в вечных снегах, а острие окажется здесь, рядом с нашими подошвами. Прямой Путь. Ас-Сырат-ал-Мустакым. Я раньше не смела на него ступить, а теперь пришло время.