Анфиса коротко хохотнула, словно мысль о убегающих упыряхдоставила ей невыразимое удовольствие. Но Лаврович знал, что кроется за этимсмешком: Алиса говорила, что ее сестра очень тяжело переживала смерть ВасилияЗаваркина и что они стараются о нем не говорить.

Лаврович развернулся и тихонько, стараясь не задеть ничего,что могло бы зашуметь и выдать его присутствие, двинулся к лестнице. Он ужепреодолел пару пролетов и не мог видеть, как Анфиса Заваркина высунуластриженую голову из кабинета. И, конечно же, Лаврович ни за что не сумел бырассмотреть, какое отвращение было написано на ее лице.

Он пробежал двенадцать этажей, и лишь оказавшись на улице,глубоко вздохнул. Он слышал, как колотится его сердце, но списал это на быстрыйбег. Но даже когда он упал на сидение своего интеллигентно-серебристогоавтомобиля, сердцебиение и не думало униматься. Вдобавок, к нему присоединилосьтревожное чувство. Прислушавшись к себе, Лаврович понял, что боится. Боитсятого, что Анфиса Заваркина, объясняя своей коллеге, механизмы Алисиноговзаимодействия с сильным полом, имела в виду его.

Он помотал аккуратно подстриженной головой, отгоняя мерзкуюмыслишку. В конце концов, кто он, а кто все остальные? Гарпия – не дура.Пройдет время, и она оценит его. И поймет, как повезло ее сестре. А пока пустьдумает, что хочет…

Улыбнувшись своему отражению в зеркале заднего вида ипристегнув ремень, Лаврович ткнул пальцем в магнитолу. Здесь, окруженныйпривычными запахами и красивыми вещами, он чувствовал себя в безопасности.

Ему надо было вернуться домой: к семи должна подъехать Нина,которой вдруг захотелось рассказать ему что-то важное по страшному-страшномусекрету.

Но Лаврович догадывался, о чем пойдет речь.

Несколько раз Нина подкатывала к нему с предложениемпрофинансировать ее очередной театральный проект. Лаврович понимал, что ужедостиг того уровня материального благополучия, при котором хорошим тономсчиталось участвовать в благотворительности, однако, в этом вопросе он былочень избирателен. Забота о детях-сиротах из детского дома, единственного вгороде Б – достойный повод расстаться с частью накопленного. Помощь образованию– тоже да. Больнице Святого Иосаафа – пожалуйста, будьте здоровы. Но дажебездомные животные и те сумасшедшие, что их вечно спасают, казались Лавровичуболее достойными благотворительного финансирования, нежели «Гнилая сцена» -театр Нины Смоленской.

Лаврович не любил театр, а современные веяния в нем и вовсепрезирал. Весь этот символизм, чрезмерная надрывность, навязываемаяпридурковатая эстетика, по мнению Лавровича, были направлены лишь на то, чтобыскрыть от зрителя чушь, которой является и пьеса, и актерская игра, и дажедекорации. Нинины студенты, актеры театра, казались ему бездарными неумехами, асама Нина – эксплуататором. Лавровичу казалось, что она прекрасно понимает, чтоновая драма – дерьмо, но симулирует свою к ней любовь, почему-то воображая, чтоэто достойный путь к славе.

Дома Лаврович переоделся в свежую футболку-поло с крохотнымкрокодильчиком, нашитым на карман, и потертые джинсы – его домашнюю «униформу».Он плеснул себе вермута в треугольный бокал и щедро сдобрил выпивку льдом.

Нина, как обычно, опоздала. Едва она переступила порог,Лаврович отметил, что она бледнее обычного. Значит, дело – швах. Будетвыпрашивать деньги, грозя самоубийством. Такое на памяти Лавровича тожеслучалось.

Убедившись, что никого лишнего в квартире нет, Нина снялатуфли и, не забыв пристроить их на обувную подставку, подальше от Шанежки и еекогтей, и прошла к дивану, где устроилась на краешке и выжидательно уставиласьна Лавровича, прижав сумку к груди.

Тот, мигом оценив ее взвинченное состояние, вздохнул, достализ посудного шкафа второй бокал, плеснул вермута, и, украсив оливкой на шпажке,подал Нине. Та приняла бокал двумя руками и, будто не понимая, что именнодолжна с ним сделать, пристроила на коленке.

Лаврович молчал. Он знал, что это тягостное молчание – лишьдраматическая прелюдия. Ему не хотелось нарушать тишину, и подталкиватьСмоленскую к разговору и переходу непосредственно к делу. К делу, обсуждениекоторого утомило Лавровича прежде, чем успело начаться.

- Я должна тебе рассказать кое-что важное, - наконецпроизнесла Нина.

Лаврович молчал. Нина не продолжала. Пауза затягивалась.

- Как Пашка? – первым не выдержал Лаврович. Он намеренновыбрал эту тему: Пашка для Нины был второй любимой темой для болтовни. Первойбыл театр.

- Нормально, - ответила Нина рассеяно, - Маринка уехала, такчто я сегодня ночую у него.

Лаврович тут же пожалел о своем вопросе. Он знал о связиПашки и Нины с первого дня, и недоумевал (иногда даже вслух) как можно изменятьтакой восхитительной женщине, как Марина. Да еще и со Смоленской! Да еще ипрактически открыто! Хотя Пашка всегда любил приправить обычную жизнь острымиощущениями, выбирая самые быстрые машины и истеричных и неуправляемых женщин влюбовницы.

- Я слышал о письмах, - Лаврович попытался сменить тему, -тех, в которых тебе предлагалось стать проституткой. Расскажешь или это тайна?

Он улыбнулся было, но осекся, увидев Нинино выражение лица.

- Откуда ты знаешь?! – воскликнула она, ставя бокал нанизкий стеклянный журнальный столик. От резкого движения вермут перелился черезкрай и растекся по столешнице, заставив Лавровича поморщиться. Он не любил,когда с его красивыми вещами обращаются так небрежно.

- От Заваркиной, - опешил он и поспешил уточнить, - отстаршей. От Анфисы.

Нина уставилась на лужу вермута на столе, шепча какие-топроклятия.

- Вот же ж сука! Трепливая тварь! – услышал Лаврович, - а яеще, дура, справедливость пытаюсь ради нее восстанавливать. Дура! Дура! Дура!

Последние слова Смоленская выкрикнула громко, уже подскочивс дивана и обуваясь.

- Что ты хотела мне рассказать? – только и успел спроситьозадаченный Лаврович.

- Забудь! – крикнула Смоленская и с силой захлопнула засобой дверь.

Воцарилась тишина, на этот раз вполне комфортная.Умиротворяющая.

- Точно. Дура, - подтвердил Лаврович со знанием дела. Онснял со стойки легкий, но мощный лэптоп, который тут же проснулся и приветливозаморгал зелеными лампочками.

Лаврович присел на диван, с которого только что, как курицас насеста, слетела великая режиссерша, и уткнулся в монитор. Одним пальцемпролистывая свою почту, он откинулся на спинку дивана. Другой рукой он с силойпотер шею.

Скоро. Скоро прибудет его запоздалое тихое счастье. Все кэтому идет. Надо только извиниться за тот раз. За первый раз, когда АлисаЗаваркина оказалась целиком и полностью в его власти.

Глава четвертая.2010 год. Котел с обреченными душами.

- Вставай! – раздался голос над Нининым ухом, - ты проспалаэкзамен!

Нина Смоленская резко вскинула голову и широко распахнулаглаза. Ей потребовалось не меньше тридцати секунд, чтобы понять, где онанаходится.

Спальня Пашки и Марины. Нина впервые была здесь.

Павел Проценко собственной персоной сидел рядом и насмешливоглазел на нее. Нина, чертыхнувшись, подскочила на кровати и схватила свойтелефон. Было семь утра.

- Дурак, - обиделась она, быстрым движением вытерев соннуюслюнку с подбородка, - времени еще полно…

Она расслабленно стекла на постель и смежила веки. Павел,увидел, что она снова засыпает, толкнул ее в бок.

- Давай, вали отсюда, скоро Маринка вернется. Жалко, что онатеперь не ездит в долгосрочные командировки… Вот было времечко…

Павел сладко потянулся, а Нина поняла, что ей придетсязначительно сократить свои утренние ритуалы-побудки.

- Мы не успеем позавтракать? – жалобно спросила она.

- Неа, - откликнулся Павел и, наклонившись, нежно поцеловалее в макушку.

Нина обожала такие неожиданные нежности. Их отношения онаоценивала, как наполненные страстью, огнем и вдохновением: они, как людитемпераментные, часто ссорились, потом бурно мирились, в основном в постели, неотводя время под облизывания и поглаживания, как это принято у обычных пар.Однако, ее женское естество иногда требовало маленьких подтвержденийпривязанности.