— Это мы еще посмотрим! У вас, ваше преподобие, отвратительная манера перебивать: только рот откроешь, вы тут же перебьете. Так вот, у Мигурских…

— У Мигурских не у Мигурских, мы это уже сто раз слышали, не правда ли, пан Адам? — обратился ксендз к Боровецкому.

— Да что вы слова не даете сказать! Ей-Богу, это уже переходит всякие границы. Лучше бы о богослужении думали, а не о том, кто что говорит. — Зайончковский в сердцах швырнул на стол карты и вскочил с места.

— Томек, бестия, запрягай лошадей! — густым басом крикнул он в окно, выходившее во двор, в бешенстве теребя нафабренные усы и угрожающе сопя.

— Посмотрите-ка на него! Экий горячка! С ним, как с человеком, разговаривают, а он на стенку лезет. Эй, Ясек, трубка погасла!

— Полноте, соседушки! Пан Баум карты сдает.

— Я уезжаю и больше не намерен играть. По горло сыт проповедями его преподобия. Вчера у Завадских заговорил я о политике, так ксендз стал со мной спорить и выставил на посмешище, — не унимался шляхтич, большими шагами меряя комнату.

— Да ведь ты, сударь, чушь несусветную нес. Эй, Ясек, пострел, огоньку — трубка погасла!

— Это я-то чушь нес! — вскричал Зайончковский, подскакивая к ксендзу.

— Да, чушь, — полушепотом повторил ксендз, раскуривая трубку, к которой стоявший на коленях мальчишка-слуга подносил огонь.

— Господи, твоя воля! — разводя руками, негодующе вскричал Зайончковский.

— Вам начинать! — сказал Макс Баум ксендзу и подвинул к нему карты.

— Семь пик! — объявил ксендз. — Зайончковский, твой ход.

— Играю втемную, — сказал шляхтич, присаживаясь к столу и разглядывая свои карты. — И вообще, — продолжал он, и по его тону чувствовалось, что он все еще сердится на ксендза, — разве может быть в обществе согласие, если пастыри его пребывают в невежестве.

— Восемь треф, без козыря! — объявил ксендз.

— Вистую! Сейчас увидите, ваше преподобие, что такое настоящая игра. Без крестей не собрать вам костей!

— Ну, это еще бабушка надвое сказала! Вот пан Баум повытянет у тебя все крести да тузом прихлопнет, тогда ты не так запоешь. Не надо хвастаться, сынок, и говорить «аминь» перед «во веки веков». Ха-ха-ха! — При виде растерянной физиономии Зайончковского ксендз громко рассмеялся, колотя от восторга чубуком по сутане и хлопая по плечу сидевшего рядом Макса. — Да здравствует город Лодзь! Да здравствуют фабриканты! Пусть тебе, сударь, Господь Бог близнецов пошлет за то, что ты Зайчика обставил. Ну что, сидишь без одной? Эй, Ясек, пострел, огоньку!

— Ваше преподобие, точно язычник, чужому несчастью радуетесь.

— Это ты оставь, а вот что обремизился ты, так это факт. Целый год нас обдирал как липку, теперь сам выкладывай денежки.

— Всего-навсего и выигрывал-то по двадцать грошей в неделю. Честное слово, двадцать грошей, не больше, — бормотал Зайончковский, обращаясь к сидевшему напротив Бауму.

— «Пошли девки по грибы, по грибы!» — напевал старик Боровецкий, притоптывая в такт по подножке кресла, на котором сидел и передвигался после параличного удара.

В комнате воцарилась тишина.

Четыре свечи по углам ломберного стола освещали поле боя и лица сражавшихся.

Зайончковский молчал — он был зол на ксендза, с которым ссорился по меньшей мере два раза в неделю. Теребя крашеные усы и бросая грозные взгляды на Макса, «посадившего его без трех», он с раздражением хлопал себя по лысине, тщась убить ползавших по ней мух.

Ксендз, склонив над столом худое аскетичное, но добродушное лицо, попыхивал трубкой, и когда его окутывал дым, незаметно и быстро запускал глаза в карты соседа; впрочем, он никогда не извлекал из этого для себя выгоды.

У Макса вид был напряженный: игра требовала внимания, так как его партнеры были опытными преферансистами. А в перерывах между пульками он то устремлял взгляд на окна, в которые светила луна, то в дальние комнаты, откуда доносились голоса Анки и Кароля.

Старик Боровецкий продолжал напевать, отбивая такт ногой и ероша некогда густую, а теперь слегка поредевшую шевелюру, и при каждой раздаче восклицал:

— Вот это масть! Длинная масть! Дама да валет, и все в цвет! Ну, теперь держитесь, сорванцы! В атаку! «Гей, мазуры, косы, топоры берите, в бой идите, тра-ра-ра-ра!» Правый фланг, сомкнуть ряды! — энергично командовал он и, раскрасневшись, бил картами по столу, будто бросался в атаку.

— Играли бы вы, сударь, по-людски. Эти ваши песенки не что иное, как солдатская распущенность. Вот так-то, батенька! Эй, Ясек, трубка погасла!

— Это «сомкнуть ряды» напоминает мне один забавный случай в…

— … в Серадзском повете у Мигурских. Это мы уже сто раз слышали, сударь любезный.

Зайончковский бросил грозный взгляд на улыбающегося ксендза, но ничего не сказал и, повернувшись к нему боком, продолжал играть.

Макс опять сдал карты и после торга пошел к Каролю.

— Ясек, отвори-ка окошко! В саду пташки Божии распевают.

Мальчик открыл окно, и комната наполнилась соловьиным пением и ароматом цветущих под окнами сиреней.

В комнате, куда вошел Макс, лампы не было, — ее освещал свет луны, скользившей по темно-синему небосводу. А в распахнутые окна лились звуки июньского вечера.

Некоторое время они сидели молча.

— Прямо-таки коллекция мамонтов, — шепотом сказал Кароль, когда между игроками снова вспыхнула ссора.

Зайончковский кричал в окно, чтобы немедленно запрягали, пан Адам громко распевал: «Холодно и голодно, зато живу свободно!»

— И часто они играют в карты?

— Каждую неделю. И при этом непременно раза два поссорятся и разъедутся, не простившись. Но это им не мешает быть в приятельских отношениях.

— Вам, пани Анка, небось мирить их приходится!

— О нет! Однажды я попробовала было, но ксендз Шимон рассердился да как закричит: «Вы, барышня, лучше за удоями следите!» Впрочем, они жить друг без дружки не могут, а сойдутся — не могут не ссориться.

— Что твой отец без них станет делать в Лодзи? — спросил Макс у Кароля.

— Понятия не имею. И вообще не знаю, зачем ему переезжать в Лодзь.

— Не знаете?.. — удивленно прошептала Анка и хотела еще что-то сказать, но тут у калитки звякнул колокольчик; она пошла открывать и вернулась с телеграммой для Кароля.

Тот развернул ее с безразличным видом и, пробежав глазами, со злостью скомкал и сунул в карман.

— Что, неприятность какая-нибудь? — с тревогой спросила Анка, приблизясь к нему.

— Нет, просто глупость! — Он нетерпеливо махнул рукой, раздраженный ее участливым взглядом и вмешательством в его дела.

Пройдя в комнату к игрокам, он еще раз прочел телеграмму. Она была от Люции.

— Вам очень скучно у нас? — спросила Анка у Макса.

— Это провокационный вопрос, и потому я не стану на него отвечать. Знаете, пани Анка, меня просто потрясло то, как вы тут живете. Я и не подозревал, что возможна такая спокойная, простая и вместе одухотворенная жизнь. И только теперь, побывав у вас, я понял, как плохо знаю поляков, и для меня многое прояснилось в характере Кароля. Жалко, что вы переезжаете в Лодзь.

— Почему?

— Потому что я больше не смогу сюда приезжать.

— А в Лодзи вы разве не будете нас посещать? — понизив голос, спросила Анка, и у нее сильней забилось сердце, словно от страха, что он ответит отказом.

— Благодарю. Разрешите считать это приглашением?

— Конечно. Но за это вы должны познакомить меня со своей матушкой.

— Когда только прикажете…

— А теперь я вас покину — пора ужин подавать, — сказала она и выбежала в соседнюю столовую, где уже хлопотала Ягуся.

Чтобы видеть Анку, Макс прохаживался взад-вперед мимо открытой двери.

Он любовался ее стройной фигурой, совершенными формами, которые обрисовывались, когда она склонялась над столом. Нравилось ему и ее лицо с не слишком правильными чертами, но исполненное удивительного очарования и мягкости, высокий лоб, увенчанный каштановыми волосами, гладко причесанными на прямой пробор. Серо-голубые глаза смотрели из-под черных бровей открыто, спокойно и вместе с тем строго.