«Почему они меня боятся?» — подумал он, выйдя из упаковочного цеха и услышав, что позади снова раздался шум голосов.

Он шел все медленнее и с таким огромным трудом, что решил уже возвратиться домой, в свой дворец, — если пройти мимо белилен и через склады готового товара, это сократит дорогу.

Склады находились в особом двухэтажном здании с каменными стенами и железной крышей, окна там были маленькие и с частыми решетками, так что в огромном зале, занимавшем целый этаж, было темновато, до потолка его загромождали штабеля упакованных рулонов, между которыми пролегали как бы улочки или каналы, прорезая всю эту массу товара.

Царившие на складе полумрак и глубокая тишина навевали настроение торжественное, серьезное, лишь временами по главной улочке тарахтела тележка, подвозившая новую партию и сразу исчезавшая, бесследно и беззвучно, в боковых проходах, или же в затянутые паутиной и слоем хлопковой пыли оконные стекла ударял особенно мощный взрыв фабричного шума, но и он быстро угасал в глубоких, темных улочках.

Силы Бухольца иссякли, он присел у окна на разбросанные по полу рулоны ситца, надеясь, что немного отдохнет и пойдет дальше, но, когда стал подниматься, ноги у него подкосились, и он тяжело упал. Чувствуя сильную дурноту, он хотел крикнуть, позвать на помощь, но закричать не было сил, он лишь с трудом поднимал веки, и его красные, полные ужаса глаза блуждали по безмолвным огромным штабелям, обступившим его с грозным каменным спокойствием.

И тут горло ему сжал безумный, отчаянный страх — не помня себя, Бухольц потянулся к ближайшему окошку, ухватился за решетку, хотел позвать на помощь, но только судорожно дергался и мычал, уставясь умоляющим, отчаянным взглядом на рабочих, грузивших во дворе вагоны.

Никто не шел на помощь, фабрика глухо шумела, как вечно бурлящее море, а тем временем силы покидали Бухольца, руки его соскользнули с решетки, он упал на рулоны, потом еще раз вскинулся со страшным напряжением и, наткнувшись на штабеля товара, которые, казалось, со всех сторон преграждали ему дорогу, опять рухнул и уже не сумел подняться — он только пополз, хватая ртом воздух, цепляясь коченеющими пальцами за штабеля, скребя ногами железный пол; но вот, словно настигнутый ударом ножа в сердце, он рванулся, встал на ноги, глотнул воздуха и, издав короткий, леденящий душу вопль, беспомощно повалился на пол.

Этот крик был услышан, вскоре сбежались рабочие и окружили Бухольца — испуганные, беспомощные, стояли они, не смея притронуться к еще дергающемуся телу.

Бухольц лежал выпрямившись, на синем искаженном лице таращились красные, вылезающие из орбит глаза, широко раскрытый рот застыл в последнем, смертном возгласе; он был нем, как эти штабеля товара, бессилен, как его миллионы, среди которых он скончался; и только этот ужасный, сковавший его уста вопль гибнущей твари, казалось, еще звучал в темном зале, под железной кровлей, в узких проходах между горами товара, проникая наружу сквозь стены и сливаясь с могучей волной шумов жизни, кипевшей в городе и на фабриках.

XVI

Город был взбудоражен двумя событиями — смертью Бухольца и внезапным неслыханным повышением цен на хлопок.

Бухольц умер! Весть эта с молниеносной быстротой разнеслась по Лодзи, никого не оставив равнодушным.

Люди отказывались верить, с сомнением покачивали головой. Нет, этого не может быть. Иные решительно отрицали, говорили — ложь.

Умер Бухольц? Тот Бухольц, который был всегда, о котором говорили уже лет пятьдесят, каждый шаг которого интересовал всех, умер этот человек, безраздельно царивший в Лодзи, этот Бухольц, чье богатство озаряло всех своим сиянием, владыка, душа Лодзи и ее гордость! Умер тот, кого ненавидели и кем восхищались!

Людьми овладело странное чувство, им почему-то трудно было примириться с простым фактом смерти.

В конторах, в мастерских и на фабриках стали возникать легенды о жизни Бухольца, о его миллионах и о его удаче; темная масса рабочих не понимала, что залогом успеха была его железная беспощадная воля, которая покоряла всех и вся, и своего рода гениальность; толпа видела лишь результат — огромное богатство, возраставшее у них на глазах, в их, так сказать, присутствии, меж тем как у них по-прежнему не было ни гроша.

Про Бухольца выдумывали всяческие небылицы. Одни утверждали, что у него была фабрика фальшивых денег, другие, еще более невежественные, недавно выбившиеся из безземельных крестьян в рабочие, клялись и божились, что ему помогал сам дьявол, а иные даже готовы были присягнуть, что видели на его голове рога и что сам он, дескать, был дьяволом, — поверить в обычную смерть, такую, которая уносит каждого человека, они никак не могли.

Однако известие было правдивым. Любой мог в том убедиться, сходив во дворец Бухольца и зайдя в большой вестибюль, превращенный в траурную часовню, — его стены обили черным сукном, усеянным серебряными слезами, Бухольц лежал на невысоком катафалке среди пальм, цветов и больших восковых свеч, пламя которых колебалось от звуков печальных песнопений, беспрерывно исполняемых хором церковных певчих.

Покойник дожидался похорон, а тем временем был приманкой для любопытных, которые шли толпами посмотреть, каков он, этот легендарный Бухольц, владыка десятков тысяч судеб, миллионер!

С чувством тревоги и непривычной тихой печали люди стояли вокруг мертвого властелина, который спокойно лежал в посеребренном гробу с окаменевшим синим лицом, сжимая в руках черный крест.

Лицо его было обращено к распахнутым настежь дверям, и казалось, что глубоко запавшие глаза глядят сквозь почернелые веки на парк, на фабричные стены, на дымящиеся грубы, на бывшее его царство, на весь этот мир, извлеченный его волею из небытия, мир, который продолжал жить полной жизнью, — слышался стук машин, свистки и пыхтенье локомотивов, подвозивших и увозивших вагоны, бурлило гигантское производство, сочетавшее достижения мысли и покоренную материю, производство, наполнявшее своим шумом огромные фабричные здания.

Две силы противостояли одна другой — мертвый человек и живая фабрика.

Ее создатель и покоритель сил природы превратился в их раба, а из раба — в жалкое отребье, из которого они же выжали все силы, до последней капли крови.

Кнолль, приехавший в субботу, как и говорил Бухольц, уже не застал тестя в живых. Он поручил заняться похоронами одному из своих помощников, а сам углубился в дела фирмы.

Во дворце воцарилось уныние. Весь этаж, который прежде занимал покойник, теперь совершенно опустел.

Вдова, как обычно, сидела целые дни с чулком в руках, только теперь она чаще прежнего ошибалась, теряла петлю и распускала вязанье, чаще впадала в глубокую задумчивость, чаще смотрела в окно, и порой в ее блеклых, угасших глазах даже поблескивала слеза, — тогда она принималась тихо бродить по пустым комнатам, спускалась вниз и с тревогой и удивлением всматривалась в мертвое лицо мужа, потом возвращалась к себе еще более притихшая, еще сильнее пришибленная одиночеством и искала утешения и забытья в молитвах, которые повторяла вслед за горничной, читавшей их вслух.

В часы завтрака и обеда она, по многолетней привычке, принаряжалась и ждала мужа, однако он не появлялся, и она опять возвращалась к молитвам и чулкам, тревожно прислушиваясь к доносившимся унылым причитаньям, песнопеньям или к крикам попугая, — он беспокойно носился по комнате и, цепляясь то за портьеры, то за мебель, хриплым голосом выкрикивал:

— Болван! Болван!

Похороны состоялись только через неделю, да такие похороны, каких Лодзь еще не видывала.

Все большие фабрики в тот день остановились, и всем работавшим на них было велено участвовать в похоронной процессии.

Пиотрковская улица на протяжении нескольких верст была запружена народом — над темным человеческим потоком плыл в обрамлении золотых шнуров и горящих свеч огромный катафалк, под балдахином которого, украшенным пальмовыми ветвями, стоял, весь в цветах, серебряный гроб.