Он прилег и спал очень долго, а когда проснулся, почувствовал прилив сил и решимость сразиться с судьбой. Однако с первых же шагов натолкнулся на препятствие.

Пришел Мориц и, заверив его в дружеских чувствах, сказал, что изымает свой вклад и капитал и уже заявил об этом в страховое общество.

— Ловко ты все подстроил, ничего не скажешь! Но неужели ты думаешь: тебе удастся погубить меня?

— Ты расстроен и не отдаешь себе отчета в своих словах, не понимаешь, как оскорбительны для меня твои подозрения. Я забираю деньги, чтобы пустить их в оборот. Ты прекрасно обойдешься и без меня, а мне надо устраивать свою жизнь, к тому же тесть предлагает вступить с ним в дело, для чего срочно нужен наличный капитал.

И он стал посвящать Кароля в свои планы и объяснять, почему не может оставаться его компаньоном, а кончил тем, что полез обниматься.

— Кароль, не смотри на меня так. Я люблю тебя, как брата, и у меня прямо сердце разрывается, как подумаю о твоих убытках. Мне так жалко тебя, так хочется помочь, что я готов, хотя мне это ни к чему, откупить у тебя участок и то, что уцелело от фабрики. Ты ведь знаешь меня: ради друга я ничего не пожалею. Заплачу наличными, причем сейчас же, и дам взаймы, по крайней мере, у тебя будут средства для начала.

Его предложение возмутило Кароля, и, распахнув дверь, он сказал:

— Вот мой ответ! А делами я занимаюсь в конторе…

— Что, что?!.. И это за мою доброту, за хорошее отношение!

— Вон, не то велю выставить тебя! — в бешенстве закричал Кароль и позвонил Матеушу.

Мориц ушел, а он углубился в расчеты.

А когда покончил с ними, побледнел и вконец расстроился, так как страховка покрывала только крупные долги, а, кроме них, имелось еще много мелких, и выплата их могла поглотить стоимость участка, и тогда он остался бы буквально без гроша.

Опять идти в кабалу, снова быть винтиком в гигантской машине, долгие годы мучиться от сознания своего бессилия, предаваться бесплодным мечтам о свободе, снова цепью скует его чужая воля, снова из ямы взирать через решетку на тех, кто возводит фабрики, чьими усилиями движется вперед жизнь, кто ворочает миллионами и живет, руководясь лишь своими желаниями и прихотями.

— Нет, нет… — прошептал он сквозь стиснутые зубы, — такой ненависти и презрения преисполнили его видения прошлого.

Он сыт по горло той жизнью, и, что бы ни случилось, возврата к ней нет.

«Как вырваться из этой западни?» — ломал он голову, не допуская даже мысли, чтобы покориться судьбе.

На другой день пришел Макс. Бледный, с заплаканными глазами, едва держась на ногах, он без лишних слов сказал, что тоже забирает свой капитал и уже заявил об этом.

— Как, и ты покидаешь меня? — с горечью прошептал Кароль, и впервые в жизни на глаза его навернулись слезы, а душа вверглась в пучину отчаяния.

Но он взял себя в руки и стал развивать перед Максом планы строительства новой фабрики. Он воодушевился и, казалось, для него не существует трудностей, непреодолимых препятствий, и для этой схватки с судьбой ему нужны были не капиталы Макса, а он сам, с его знаниями и порядочностью. И он умолял его не выходить из дела.

— Нет, Кароль, не могу. Не сердись, не обижайся на меня, но я в самом деле не могу. Я всю душу вложил в фабрику, пестовал ее, как дитя, жизни не мыслил без нее, и все пошло прахом! У меня нет ни сил, ни веры, чтобы начать все сначала. Войди в мое положение и не держи на меня зла. Прощай! Я остаюсь по-прежнему твоим другом, и ты всегда можешь рассчитывать на меня, но дела я буду вести самостоятельно. Чем именно я займусь, пока еще не знаю. Прощай!

— Прощай, Макс!

Они сердечно расцеловались.

Боровецкий понимал его состояние и не сердился на него. По словам рабочих, когда стало ясно, что потушить пожар невозможно, Макс закрылся в конторе и горько плакал, видя, как гибнет творение его рук.

«Итак, у меня абсолютно ничего нет! — сказал про себя Кароль и, словно бросая вызов всему миру, прибавил: — Ну и что ж, посмотрим, чья возьмет!»

Распорядившись похоронами отца, Кароль пошел на фабрику, куда уже явились страховые агенты.

Но вскоре прибежал Матеуш и сообщил, что его ждет Мюллер.

Едва Кароль переступил порог, как фабрикант заключил его в объятия.

— Я был в Сосновце и только сегодня получил телеграмму, поэтому опоздал, — торопливо говорил он. — Я очень огорчен и сочувствую вам, потому что видел, как вы трудились. Что вы намерены предпринять?

— Еще не знаю.

— Вы все потеряли? — участливо спросил Мюллер.

— Все, — откровенно признался Кароль.

— Пустяки, я вам помогу. Дам деньги в долг под небольшой процент, и вы построите фабрику, еще больше прежней. Вы мне нравитесь! Ну как, согласны?

Кароль с непонятным упорством доказывал ему, что не может брать деньги, не имея под них обеспечения, и вообще рисовал свое теперешнее положение, явно сгущая краски, но фабрикант только посмеивался над его доводами.

— Kein[63] разговоров! Ваш ум — лучшее обеспечение капитала. Сегодня вы лишились всего — завтра снова наживете. Я был простым ткачом и до сих пор не в ладах с грамотой, но это не помешало мне стать фабрикантом и обладателем миллионов. Женитесь на Маде и владейте всем! Я давно хотел сказать вам это. Она — славная девушка. А не хотите жениться, я и так одолжу вам деньги. Из моего Вилли фабриканта не получится. У него барские замашки, и придется купить ему имение, а мне нужен такой зять, как вы. Ну? — Он говорил торопливо, вытирая рукавом потное, лоснящееся лицо и с беспокойством поглядывал на Кароля. — Отвечайте: согласны или нет? Мне некогда…

— Согласен, — с невозмутимым спокойствием ответил Кароль.

Он давно знал, что этим все кончится.

Обрадованный Мюллер обнял его, похлопал по спине и заспешил домой.

XXII

Прошло несколько недель после пожара и похорон пана Адама, на которых Анки не было: она лежала больная в доме Травинских.

В последнее время она чувствовала себя значительно лучше, но из дому еще не выходила, так как стояли ненастные мартовские дни — холодные, слякотные и дождливые.

Собственно, физически она была уже здорова, но душевное равновесие возвращалось очень медленно.

Страшная ночь, завершившаяся смертью пана Адама, оставила в душе ее неизгладимый след.

Иногда она целыми днями сидела, уставясь в одну точку, словно все еще видела перед собой багровое зарево пожара, слышала треск огня и жуткие нечеловеческие крики; это повергало ее в такой ужас, что она теряла сознание или, как безумная, бросалась бежать.

И чтобы отвлекать ее от страшных воспоминаний, при ней неотлучно кто-нибудь дежурил.

Чаще всего Нина, которая ухаживала за ней с материнской самоотверженностью. Ежедневно навещала ее Высоцкая, а по вечерам приходила Кама.

Днем Анка сидела в просторной угловой комнате, превращенной в некое подобие зимнего сада; там щебетали птички, тихо плескался небольшой фонтан и благоухали белые и розовые камелии, только что распустившиеся в кадках.

— Знаешь, ко мне никто не относился так сердечно и заботливо, — говорила растроганная Анка, сидя в низком глубоком кресле.

— А тебе это и не нужно было. Кроме того, у меня есть корыстный расчет: я забочусь о тебе, как о своей натурщице, — пошутила Нина.

Она действительно писала портрет Анки, в изнеможении полулежавшей в кресле на тигровой шкуре на фоне цветущих камелий.

Тут было тепло и тихо; сонно журчал фонтан, и водяные брызги алмазной россыпью падали в белый мраморный бассейн, в котором плавали зеленые ящерки.

— Что, Кароль приходил сегодня? — спросила Нина.

— Да…

— Ну как, все уже позади?

— Нет, духу не хватило, но на этих днях непременно верну ему обручальное кольцо и скажу, что он свободен. Мне так тяжело, так тяжело… — В глазах ее блеснули слезы, и она замолчала.

Больше они об этом не говорили.