В Колюшках телеграммы не было.

Превозмогая усталость, Кароль умылся и постарался успокоиться.

Он заставил себя мыслить логически, и, казалось, эго удалось, но окончательно побороть тревогу и нетерпение не мог, и по мере приближения к Лодзи они возрастали.

Его переполняла горечь.

Многолетний упорный труд, надежды, мечты, будущее — все пошло прахом, улетучилось с дымом.

Мука была тем нестерпимей, чем сильней ощущал он свое бессилие, чем больше возмущался беспощадной, безжалостной судьбой.

Валил густой снег и, хотя уже рассвело, ничего не было видно.

Поезд мчался с бешеной скоростью, словно в клочья разрывал окутавшую землю снежную пелену, а Боровецкий, высунувшись в окно, хватал запекшимися губами морозный воздух и за белой завесой пытался разглядеть очертания фабрики. Он дрожал от нетерпения и, чтобы не закричать, кусал руки.

А паровоз, словно разделяя его тревогу, как одержимый, мчался вперед. Судорожно дергаясь, выдыхал клубы дыма, скрежетал поршнями, хрипел от усилий и летел, подобный гигантскому гудящему жуку, летел, словно обеспамятев, среди снежных просторов в бесконечность.

XXI

В день пожара Анка, как обычно в послеобеденную пору, сидела около пана Адама, который был как-то особенно раздражен и беспокоен. Он беспрерывно осведомлялся о Кароле, жаловался на удушье и боль в сердце.

Было пасмурно, несколько раз принимался идти снег, но к вечеру он прекратился, зато усилился ветер. Раскачивая в саду деревья, ветер задувал в окна, со свистом проносился по веранде, на которую выходили окна комнаты, где лежал больной.

К вечеру ветер улегся и наступила глубокая тишина, в которой лишь отчетливей слышался гул работающих фабрик.

— Когда приедет Кароль? — слабым шепотом опять спросил старик.

— Не знаю, — отвечала Анка, расхаживая по комнате и поглядывая в окна.

Ею овладела какая-то странная усталость, безразличие и невыразимая тоска, словно бы навеваемая грязно-серой тьмой, окутавшей Лодзь.

Неделями не выходила она из дома и, сидя около постели пана Адама, в мучительном ожидании гадала, чем все это разрешится.

И сейчас в полутемной комнате, пропитанной запахом лекарств, мнилось ей: пытке ожидания не будет конца.

Она смирилась, покорилась судьбе и, замкнувшись в себе, предавалась самой безысходной скорби — скорби самоотречения.

Больной вполголоса читал вечернюю молитву, но она не присоединилась к нему, словно не слышала, оцепенело глядя в окно на заснеженный сад и кирпичные стены фабрики.

И вдруг увидела: от калитки в фабричном заборе с громким криком бежит человек.

Она выскочила в прихожую.

— Пожар! — выдохнул Соха.

— Где? — спросила она, прикрыв дверь, чтобы не услышал больной.

— На фабрике! Загорелось в сушильне, на четвертом этаже!

Ни о чем больше не спрашивая, в безотчетном порыве бросилась она на фабрику и сразу же за калиткой увидела красные языки огня, вырывавшиеся из окон четвертого этажа.

На дворе творилось что-то невообразимое. Обезумевшие люди с криком выбегали из корпусов, в окнах лопались стекла, и наружу вместе с клубами едкого черного дыма вырывалось пламя, лизало рамы и достигало крыши.

— Отец! — вскрикнула она в ужасе, вспомнив о больном, и побежала домой.

Но теперь уже и на веранде слышны были крики, и напротив окон на фабричной крыше виднелся огонь.

— Анка, что случилось? — с беспокойством спросил старик.

— Ничего особенного… Кажется, что-то произошло на фабрике Травинского, — поспешно ответила она, зажгла лампу и дрожащими руками опустила шторы.

— Барышня!.. Господи, спаси и помилуй!.. Там… — В комнату с воплем вбежала служанка.

— Тише! — прикрикнула на нее Анка. — Зажги лампу, темно.

— Так ведь она горит…

— Верно… Ступай… Я позову, если будет нужно…

Глухой, смутный шум пожара нарастал и, становясь все громче, проникал в комнату.

— Боже, Боже! — в растерянности шептала она, не зная, что сделать, чтобы больной не услышал этого шума.

— Анка, пригласи к чаю пана Макса.

— Хорошо. Сейчас напишу к нему.

Натыкаясь на стулья, она кинулась к секретеру, со стуком выдвигала и задвигала ящики, уронила на пол цветочный горшок, потом — тяжелую папку с бумагами, а когда стала поднимать, опрокинула несколько стульев и в поисках чернил металась по дому, громко топая и хлопая дверями.

— Что ты сегодня вытворяешь!.. — проворчал старик.

Туговатый на ухо, он с беспокойством прислушивался к необычным звукам, проникавшим в комнату.

— Такая уж я неловкая… Это даже Кароль заметил, — оправдывалась она, заливаясь беспричинным смехом.

Чтобы взглянуть на фабрику, она вышла в соседнюю комнату и невольно вскрикнула: бушующее море огня, наводя ужас, разливалось все шире, вздымалось все выше.

— Что с тобой? — спросил старик.

— Так, пустяки… Ударилась об дверь, — прошептала она и, чтобы придать правдоподобие своим словам, схватилась за голову.

Ее трясло, как в лихорадке, и она едва держалась на ногах.

Возвещая о своем прибытии хриплыми звуками рожков, промчалась вскачь пожарная команда.

— Анка, что это?

— Подвода прогрохотала мимо, — отвечала она.

— А мне как будто музыка послышалась…

— Это звон бубенцов… Бубенцы на санях… Может, почитать вслух?

Он утвердительно кивнул.

Нечеловеческим усилием воли утишив бушевавшую в душе бурю, она читала намеренно громко.

— Я слышу… не кричи так… — с раздражением прошептал пан Адам.

Не обратив внимания на его слова, она читала дальше. Но не понимала смысла, даже букв не различала; то была какая-то лихорадочная импровизация, в то время как всем существом, последними проблесками сознания она внимала доносившимся с пожара воплям, грохоту, треску огня.

Хотя в комнате горела лампа, кровавое зарево уже просвечивало сквозь шторы.

Но она продолжала читать. У нее от волнения раскалывалась голова, замирало сердце, на побледневшем, покрытом потом лице застыла маска ужаса, под сведенными бровями лихорадочным блеском горели глаза, голос ежеминутно прерывался и дрожал. Ее терзала, душила, корежила такая жуткая, нестерпимая боль, что она была близка к помешательству.

Однако она еще владела собой.

А в комнате все отчетливей слышались крики и от грохота падающих стен и перекрытий содрогался дом.

«Тише… тише… тише… Господи Иисусе, смилуйся!..» — из последних сил взывала она к Божьему милосердию.

Пан Адам то и дело останавливал ее и тревожно прислушивался.

— Кричат… Кажется, на фабрике Кароля… Анка, поди посмотри, что там такое.

Она посмотрела…

И из соседней комнаты увидела: полыхает уже вся фабрика. Пожар свирепствует, как ураган, вздымая высоко к небу языки пламени.

— Ничего… Это ветер шумит… Страшный ветер… — прошептала она, с невероятным усилием подавляя волнение.

От страха, отчаяния, растерянности перехватывало горло, она задыхалась. И одно только было ей ясно: если старик узнает о пожаре, он умрет.

«Что же делать?.. Почему нет Кароля?.. А вдруг загорится дом?..» — огненной молнией проносилось в голове, вселяя безграничный ужас и лишая ее последних сил.

Нет, читать она больше не могла.

Пошатываясь, ходила взад-вперед по комнате, с шумом пододвинула чайный столик.

— Ветер разбушевался… Помните, какой был ветер тогда в Курове?.. Сколько в тополиной аллее переломало и вывернуло с корнями деревьев… Боже, как мне было страшно… До сих пор в ушах стоит ужасный этот шум… треск… стоны падающих деревьев… жуткое завывание ветра… Боже, Боже, до чего же страшно… — У нее осекся голос, мгновенье стояла она неподвижно и, помертвев от страха, прислушивалась к нарастающим звукам пожара.

— Там что-то случилось, — заметил больной, делая попытку встать.

Стряхнув с себя оцепенение, она, как могла, успокоила его и, пройдя в гостиную, с невесть откуда взявшейся силой придвинула к открытой двери фортепиано и заиграла какой-то оглушительный, бравурный марш.