Однообразное течение дней нарушил приход Стаха Вильчека.

Он явился как-то под вечер, и Анка приняла его в зимнем саду и долго молча смотрела на него.

А он, расфранченный, надушенный, самодовольно рассказывал о том, что они с Максом Баумом весной начнут строить большую фабрику по выделке полушерстяных платков и рассчитывают успешно конкурировать с Грюншпаном.

— А что с отцом Макса? — спросила Анка.

— Совсем из ума выжил. Как вы знаете, взлетевший на воздух котел упал на его фабрику, уже давно, правда, бездействующую, и она загорелась. После пожара старик передал в собственность Максу земельный участок, распродал готовую продукцию, уцелевшие станки и деньги разделил между детьми. А за собой оставил остатки фабричных зданий. И теперь поселился там. Совсем свихнулся старик! Я советовал Максу поместить его в лечебницу, даже если придется прибегнуть к силе, но он и слышать об этом не хочет. А стены эти нам ой, как бы пригодились!

— Он прав. Передайте, пожалуйста, пану Максу, чтобы он навестил меня.

— С удовольствием. Насколько мне известно, он давно собирался зайти к вам, только ждал, когда вы совсем поправитесь.

Он посидел еще немного, продолжая все так же бессовестно хвастаться. Анка попрощалась с ним холодно, а когда он вышел, брезгливо вытерла руку: его большие холодные ладони были влажными от пота.

— Он представляется мне каким-то гадким пресмыкающимся, — сказала она Нине.

— Он — помесь пресмыкающегося с хищником. Такие всего добиваются в жизни, если, конечно, не угодят до срока за решетку, — вступил в разговор Травинский и рассказал Анке, в какие махинации пускается он с Грюншпаном, ничем не брезгуя ради денег.

— И несмотря на это, вы принимаете его у себя?! — возмутилась Анка.

— Во-первых, он пришел не ко мне, а к вам, а во-вторых, я вынужден поддерживать с ним отношения: он может быть мне полезен. И вообще не в здешних нравах разделять людей на честных и бесчестных.

— Я не желаю его больше видеть.

— Хорошо, я предупрежу прислугу. Но вы напрасно возмущаетесь: нашими поступками руководит необходимость, а не добрая воля. — Он печально улыбнулся и взглянул на Нину.

Она отставила в сторону мольберт и, чтобы не слышать его слов, которые ее всегда невыразимо огорчали, отошла к камелиям и, наклонясь, стала тихонько дуть на бутоны.

— Как ужасно устроена жизнь! — прошептала Анка.

— Нет, корень зла не в ней, а в наших чрезмерных притязаниях, в наших мечтах о добре и справедливости в мечтах неосуществимых, не позволяющих увидеть жизнь такой, какова она есть. И в этом источник всех наших страданий.

— И надежд! — прибавила Нина и поставила на столик перед Анкой китайскую розу с дивной красоты желтыми цветами, источавшими нежный аромат.

— Лучше полюбуйся, Казик, чем говорить несообразности.

Вечером пришел Юзек Яскульский; с некоторых пор он регулярно читал Анке вслух. И от него она узнавала разные подробности о Кароле, о его делах, о которых он никогда не говорил с ней, хотя бывал ежедневно.

— Что, отец поправился?

— Уже неделю надзирает за разборкой развалин.

— А сам ты что делаешь?

— После того как пан Баум ликвидировал дело, я перешел в контору к пану Боровецкому, — робея и краснея пуще прежнего, отвечал он.

Дело в том, что бедняга по уши влюбился в Анку и строчил ей длинные любовные послания, но не посылал, а втайне ото всех сам сочинял ответные письма в столь же пламенных выражениях. Не выдавая имени своего кумира, он читывал их своим друзьям, а иногда — у Малиновского на музыкальных сборищах.

— Пан Макс просил осведомиться, может ли он завтра навестить вас?

— Конечно. Скажи: я жду его днем.

Она с нетерпением ждала Макса, и когда слуга доложил о нем, у нее радостно забилось сердце. Растроганная, она протянула ему руку.

Макс, смущаясь и робея, сел напротив и тихим, несколько неуверенным голосом стал спрашивать о здоровье.

— Я уже совсем поправилась и жду только, когда переменится погода, чтобы выйти на воздух и… уехать из Лодзи.

— Надолго? — поспешно спросил Макс.

— Может, навсегда. Сама еще не знаю.

— Вам здесь очень плохо?..

— Да… Пан Адам умер, и вообще… — она не договорила.

А Макс не осмелился расспрашивать, и они долго молчали, обмениваясь лишь взглядами, в которых читалась искренняя симпатия.

При виде открытой, доброй улыбки на Анкином лице Макс млел и таял от нежности, и давняя, тайная любовь переполняла его таким блаженством, что он готов был целовать ее кресло, но вместо этого продолжал сидеть все так же чинно и, сказав несколько стереотипных фраз, стал прощаться.

— Уже уходите? — огорчилась Анка.

— Я прямо от вас еду на свадьбу Морица и Мели Грюншпан.

— Как, Меля выходит за Морица?

— А почему бы нет? Они подходящая пара. Она богатая невеста и к тому же красавица, а у Морица ума палата. И он, пожалуй, сумеет обштопать даже своего тестя, хотя тот не раз пускался на такие аферы, как злостное банкротство, причем с большой для себя выгодой.

— Надеюсь, вы меня еще навестите?

— Когда, с вашего позволения?

— Хоть каждый день, если найдете время.

Макс поцеловал ей руку и ушел в приподнятом настроении.

В сумерках, когда за окнами засверкали фабричные огни, пришел Боровецкий. Он сидел молча, так как в соседней комнате Нина играла на фортепиано, и дивные звуки, подобные журчанию ручейка, наполняли дом.

Они молчали, а встретившись в полумраке глазами, пугливо отводили их. И лишь когда зажгли свет, заговорили вполголоса, чтобы не заглушать музыку.

Анка машинально вертела на пальце обручальное кольцо.

Оба хотели что-то сказать, но у обоих не хватало решимости.

Меж тем Нина продолжала играть. Музыка, полная неожиданных переходов, как страстный любовный шепот будила в их сердцах отзвук забытого чувства.

У Анки на глаза навернулись слезы, сердце сжалось от невыразимой боли и, сняв с пальца кольцо, она молча протянула его Каролю.

Он тоже, не говоря ни слова, вернул ей свое.

И они в упор посмотрели друг на друга.

Ее затуманенный слезами взгляд пронзал душу, жег, как раскаленные уголья, и, опустив голову, он едва слышно прошептал:

— Я во всем виноват… я…

— Нет, это я любила недостаточно, чтобы простить и забыть о себе, — с трудом выговорила она.

Ее слова больно задели его: он понял, как виноват перед этой бледной больной девушкой. Его смущал, жег ее кроткий взгляд, и он встал, поклонился и направился к двери.

— Пан Кароль! — крикнула она вдогонку.

Он обернулся.

— Давайте скажем друг другу: не «прощайте», а «до свидания», — торопливо сказала она и протянула ему руку.

Он схватил ее и порывисто поцеловал.

— От души желаю вам счастья, полного, безмятежного счастья…

— Спасибо, спасибо… — выдавил он и тоже хотел пожелать ей счастья, но, боясь поддаться безумному желанию упасть перед ней на колени, прижать к груди и целовать эти бескровные губы, еще раз приложившись к ее руке, выбежал из комнаты.

Анка без сил откинулась на спинку кресла. В душе вскрылись незарубцевавшиеся раны, и угасшая любовь, вспыхнув на миг, причинила ей страшную боль и наполнила глаза слезами.

Долго, горько плакала Анка, как бы в унисон с музыкой, которая звучала все жалобней, все глуше, и аккорды сдавленными рыданиями отдавались в тиши комнаты.

XXIII

В тот же год поздней осенью Боровецкий обвенчался с Мадой Мюллер.

Они шли от алтаря по широкому, устланному коврами проходу между двумя рядами пальм и горящих свечей, за которыми теснилась толпа.

Костел был битком набит.

Боровецкий шел с невозмутимым видом, вскинув голову и скользя взглядом по лицам знакомых, которые улыбались ему, но он, казалось, никого не замечал, утомленный долгой церемонией, обставленной с показной мещанской пышностью.

Те, кто не удостоились приглашения на свадьбу, не осмелились подойти к Боровецкому с поздравлениями, так как его цепью окружили миллионеры и яркая, осыпанная бриллиантами гирлянда дам, которым тут же, в приделе храма, ливрейные лакеи подавали пальто.