И Боровецкий поспешил уйти оттуда.

В столовой, где, кроме прислуги, никого уже не было, он стал свидетелем другой сцены: вдрызг пьяный Матеуш бранился с Мюллершей из-за того, что та, устрашась его грозной мины, довольно робко распорядилась убрать в буфет остатки ужина и бутылки с недопитым вином.

— Ей-Богу, не дело вы говорите, пани… Нынче наш праздник… Мы барина нашего оженили… и объедки после швабов доедать не станем… — Он стукнул кулаком по столу и указал ей на дверь. — Ей-Богу, пани, ступайте-ка лучше спать, а с вином мы сами управимся… потому как наш барин оженился, нам и пировать. Эй, слуги, налейте вина!.. Это я, пан Матеуш, вам приказываю, а не послушаетесь, в морду дам — и дело с концом! Холера вам в бок! Выпьем за здоровье моего барина, а бутылки об печь, за дверь…

Мюллерша в страхе убежала, а Матеуш, развалясь в кресле и стуча кулаком по столу, говорил заплетающимся языком:

— Мы пана директора оженили… У нас теперь все есть… фабрики… жены… дворцы… А швабы пусть убираются, покуда целы… А не то по морде их… Коленкой под зад — и дело с концом!.. Холера им в бок!..

А что было потом?

Потом потянулись недели, месяцы, годы, уходя в небытие тихо и незаметно, как незаметно и неизбежно наступает весна, смерть уносит одних, другие появляются на свет, как незаметно прядется нить жизни из прошлого, настоящего и будущего.

За несколько лет, прошедших после свадьбы Боровецкого, многое изменилось в Лодзи и в жизни наших знакомых.

Город, охваченный лихорадкой строительства, неудержимо разрастался вширь, поражая воображение могуществом, неизбывной силой, которая неудержимым потоком хлынула в поля, и там, где еще недавно колосились хлеба и пасся скот, возникали новые улицы, фабрики, новые источники богатства — порождение мошенничества и эксплуатации.

Подобно гигантскому водовороту, город затягивал фабрики, вещи, людей; все смешалось в нем: сказочное богатство и нищета, разврат и извечный голод, неукротимая страсть и холодный расчет кружилось с бешеной быстротой под грохот машин, крики голодных и ненавидящих, которых объединяла борьба всех со всеми и против всего.

Стремление первыми захватить неисчерпаемые источники богатства, которые, казалось, таила в себе каждая пядь этой «обетованной земли», было подобно урагану, сметающему на своем пути людей и фабрики.

Куровский на всех парах мчался к цели — богатству; фирма «М. Баум и С. Вильчек» окрепла и изготовляемые ею дешевые платки успешно конкурировали с изделиями компании «Грюншпан, Вельт и Гросман».

Мориц Вельт, один из совладельцев предприятия, ездил не иначе как в экипаже и удостаивал вниманием лишь обладателей не меньше чем полумиллионного состояния.

Но впереди всех по-прежнему была фирма Бухольца, где когда-то работал управляющим Кароль.

Далеко было до него и Шае Мендельсону, у которого снова сгорела фабрика. После пожара он расширил производство и нанял дополнительно еще две тысячи рабочих. Выжимая из них все соки, он в то же время занимался благотворительностью: построил великолепную больницу и приют для калек и стариков.

Гросглик, как и в прежние времена, пускался в аферы, проявляя при этом еще большую изворотливость, так как выдал свою Мери за какого-то захудалого графа с подорванным развратом здоровьем, лечение и содержание которого стоило больших денег.

Благодаря упорному труду и выдержке Травинский преодолел все препятствия, и вот уже два года, как дела у него шли весьма успешно и фирма его была на хорошем счету.

Мюллер передал фабрику Боровецкому и поселился с женой на покое у сына, которому купил большое имение на Куявах. Вильгельм корчил из себя родовитого дворянина, именовался де Мюллер и собирался даже жениться на графине. В Лодзь он приезжал в сопровождении ливрейных лакеев, а на его карете красовался герб, частично заимствованный у будущей супруги, частично — у Боровецкого. В дела он не входил, что не мешало ему пользоваться огромными прибылями.

И Боровецкий был теперь полновластным хозяином гигантской фабрики.

За четыре года он значительно расширил ее, возведя новые корпуса, усовершенствовал производство бумазеи. Его изделия отличались высоким качеством и пользовались большим спросом, но он не останавливался на достигнутом, продолжая идти вперед.

Четыре года, прошедшие после его женитьбы на Маде, были годами нечеловеческого труда.

Он вставал в шесть утра, ложился в полночь, никуда не ездил, нигде не бывал и не пользовался теми радостями, которые дает богатство. Собственно, он не жил, а только работал, захлестнутый неиссякаемым потоком денег и дел. Фабрика, как спрут, оплела его тысячью щупальцев и высасывала все силы, мысли, не оставляя свободного времени.

Он уже обладал желанными миллионами, осязал их, обонял, они ежедневно проходили через его руки.

Но непосильная многолетняя работа изнурила его физически, и миллионы больше не радовали, напротив, им овладели усталость, безразличие и тоска.

Все чаще испытывал он неудовлетворенность, сознавал, как бесконечно одинок, и от этого становилось тяжело на душе.

Мада была хорошей женой, прекрасной матерью, самоотверженно пестуя их сына. Иного от природы ей было не дано. Кроме ребенка и общего жилища, их ничто не связывало. Она боготворила мужа, не смела приблизиться к нему, если он того не желал, заговорить, если он был не в духе, словом, он позволял поклоняться ему, обожать, награждая ее иногда приветливым словом, улыбкой, изредка одаривая лаской, и, как подачку, бросал жалкие крохи любви.

Друзей у него никогда не было, зато знакомых и приятелей — хоть отбавляй, но, по мере того как он входил в силу, они от него отдалялись, смешиваясь с серой толпой, — миллионы воздвигли между ними непреодолимую стену. С фабрикантами он тоже не поддерживал отношений: и времени не было, и презирал их. Кроме того, этому препятствовал и порождаемый конкуренцией антагонизм.

Осталось только несколько самых близких знакомых.

Но Куровского он избегал сам: тот не мог ему простить того, как он поступил с Анкой, и при каждом удобном случае давал это понять.

Мориц Вельт окончательно опротивел ему, и видеться с ним не было никакого желания.

С Максом Баумом они тоже разошлись, хотя и встречались довольно часто, и тот даже был крестным отцом его сына, но в их отношениях сквозил холодок, и они держались скорей на старом приятельстве, чем на дружбе. Макс, как и Куровский, жалел Анку и не находил для Кароля оправданий.

И Боровецкий в последнее время все сильней страдал от одиночества и образовавшейся вокруг него пустоты, которую не могли заполнить ни изнурительный труд, ни богатство.

Душа его страстно, безумно алкала чего-то.

Он сам не понимал, что с ним. Знал только одно: дела, фабрика, люди, деньги больше не интересовали его.

Одолеваемый такими мыслями, пришел он как-то на фабрику.

В огромных каменных корпусах кипела работа, и они сотрясались от грохота.

Боровецкий с мрачным видом прошел по цехам; ни на кого не глядя, не здороваясь, не интересуясь ничем, он двигался, как автомат, и потухший взор его скользил по работавшим станкам, по прилежным сосредоточенным труженикам, по окнам, в которые заглядывало весеннее солнце. Он поднялся на лифте в сушильню, где на длинных столах, на тележках, прямо на полу были разложены для просушки миллионы метров тканей, и, с холодным бессознательным ожесточением ступая прямо по ним, направился к окну, за которым виднелись поле и полоска леса на горизонте; и залюбовался ясным апрельским деньком, пронизанным теплом, солнцем, дарующим ни с чем не сравнимую радость, засмотрелся на молодую изумрудную траву, на девственно-чистые облачка, плывущие в вышине по зеленовато-голубому небу.

Но овладевшая душой глухая, смутная тоска прогнала его прочь от окна.

И он снова отправился в странствие по цехам и корпусам; шел среди адского грохота, шума и гула работающих станков, невыносимой жары, бьющих в нос ядовитых запахов и постепенно замедлял шаг, сознавая, что все это его собственность, царство воплощенной мечты.