Ровное, неостановимое дыхание природы, незримо присутствующее в произведении, придает той или иной жизненной детали значение сакрального символа, современность обретает надисторическое, мифологическое измерение.

Реймонт, изображая в «Мужиках» поляка с его неповторимым национальным характером и духовным складом, как бы выводит его за польскую межу — и приобщает к человечеству.

В подобном умении говорить своим творчеством со всем миром Реймонт, несомненно, превосходил другого выдающегося польского писателя и великого патриота С. Жеромского, начиная с 1920 г. претендовавшего вместе с Реймонтом на Нобелевскую премию.

Уместно напомнить, что и другой польский писатель Г. Сенкевич был удостоен Нобелевской премии за универсальный по своей проблематике роман «Камо грядеши» (1905 г.), а не за знаменитую историческую трилогию («Огнем и мечом», «Потоп», «Пан Володыевский»), которая и по сей день считается в Польше Библией патриотизма.

И все-таки жюри, присуждая премию, учитывало не только «гений и мастерство» самого Реймонта, но и драматическую судьбу его страны. «Позицией, которую Польша занимает в Европе, она обязана своей литературе», — писала в то время одна из шведских газет. «Мужики» — это памятник народу, который страдал, был в лохмотьях, голодал, но вопреки всему победил. Реймонт в эпосе воздает честь Польше — веками угнетаемой и возрожденной, — отмечала другая газета. Решение жюри в пользу Реймонта (а не соперничавшего с ним на последнем этапе английского писателя Т. Харди) было и актом признания заслуг Польши перед мировой культурой.

Сам Реймонт это хорошо понимал. К моменту присуждения премии, т. е. к концу 1924 г., писатель был уже тяжело болен. Он не мог присутствовать на церемонии вручения, не написал и Нобелевскую лекцию. Но, отвечая на бесчисленные поздравления, неизменно говорил: «Это не я, это Польша одержала победу. Не я, а польская земля и ее народ».

Роман «Мужики», принесший Реймонту мировую славу, это, по словам самого писателя, «мир извечных инстинктов и простых характеров, мир, залитый светом и солнцем». Но картина мира Реймонта имеет и теневую сторону: мир бывает злым, жестоким, грязным, изощренно лживым. Таким он предстает в произведении, созданном Реймонтом непосредственно перед «Мужиками», — в романе «Земля обетованная» (1899).

По свидетельству Реймонта, мысль написать книгу о новой, входящей в капитализм Польше была подсказана ему повестью В. Косякевича «Хлопок», «милой картинкой нравов на ситцевом фоне», апологетической по отношению к буржуазному прогрессу. В противовес Косякевичу Реймонт задумывает фундаментальное полотно, обличающее этот «прогресс», его пагубное влияние на человека. Он пишет: «Не знаю, удастся ли мне точно отразить психологию людей и города… Но работаю я с воодушевлением и на совесть. Хотя последнее, конечно, не может служить оправданием, если в конце концов у меня получится нечто вроде «Хлопка»…»

Реймонт отправляется в Лодзь, крупнейший центр текстильной промышленности, как ее тогда называли, — «польский Манчестер», развивавшийся невероятно бурно по всем классическим законам капитализма стадии первоначального накопления.

Реймонт бродит по городу, знакомится с людьми, читает местные газеты, бывает на фабриках, даже изучает ткацкое ремесло. Он хочет ощутить краски города, впитать его запахи, по-мужицки попробовать все на зуб — он не умеет писать «из головы».

Писатель загорается новой темой, работает увлеченно, страстно: «Я «пашу» свою «Землю обетованную», а она все разрастается…» В 1897–1898 гг. роман из номера в номер публикует ежедневная лодзинская газета «Курьер цодзенный». Писатель спешит, случается, не успевает — к неудовольствию издателей и читателей.

Он пишет в письме к другу: «… Лодзь привлекает меня разнообразием и яркостью явлений, отсутствием каких бы то ни было схем, шквалом инстинктов, попранием всех и вся, мощью, сравнимой со стихией. Это хаос, это грязь, сброд, дикость, злодеяния, неудачи, жертвы, метания, крах. Это сточная канава всех этих гадостей; это дикая борьба за рубль, бешеная сарабанда у алтаря золотого тельца — мир отвратительный, но в то же время грандиозный!

Я это вижу и ощущаю. Смогу ли найти этому форму, вдохнуть в героев жизнь, будут ли мои фабрики жить как настоящие — не знаю, пока ничего не знаю. Знаю только, что не пишу этот роман, а исторгаю его из себя, и хотел бы исторгнуть как можно скорее, ибо трудно, мучительно переносить этот рой людей. Меня просто распирает от монстров-фабрик, мне не дают покоя машины, дрожание которых я чувствую всем телом, их гул и грохот будит меня по ночам…»

В другом письме Реймонт развивает эту мысль: «Лодзь… интересна мне с разных точек зрения: 1. Развития промышленности, разрастания города, обогащения поистине в американском темпе; 2. Психологии масс, которые валят в город за хлебом, смешения этих людей и формирования из их числа особого человеческого типа — так называемого лодзерменша; 3. Влияния, которое оказывает такой полип, как Лодзь, на всю страну; 4. Перемалывания поляков в космополитической мельнице и т. д.

Для меня Лодзь — не просто экономическая сила. Это — сила мистическая, не суть, добрая или злая. Это — сила, которая подчиняет себе все общественные слои, которая поглощает крестьянина, отрывает его от земли, вырывает его с корнем, и то же самое происходит с интеллигентом, предпринимателем, рабочим. Это — огромное, вечно ненасытное чрево, переваривающее людей и землю. И миллионер, и беднейший рабочий здесь всего лишь сырье, простое топливо… Мне нравится вид людской массы, я люблю все стихийное, все, что становится прямо на глазах, и все это есть в Лодзи. Поэтому не удивляйтесь, что меня сжирает лихорадочная страсть — нащупать пульс этой невероятно бурной жизни. Лодзь для меня эпос, и эпос столь современный и столь могущественный, что все древние эпосы по сравнению с ним — пустяк».

Эти два пространных высказывания Реймонта объясняют цель и позицию писателя.

Сюжет «Земли обетованной» словно подсмотрен в жизни: три друга, три «лодзинских брата» — Кароль Боровецкий, Макс Баум и Мориц Вельт, поляк, немец и еврей, собираются начать собственное дело. Вокруг этого разворачиваются события, плетется интрига, в которую так или иначе вовлекаются десятки персонажей «многонаселенного» романа: хлопковые, шерстяные и шелковые цари и царьки, фабриканты и банкиры, купцы и перекупщики, инженеры и рабочие, конторщики и врачи, светские дамы и девицы на выданье…

Кажется, Реймонт не упускает ни одного из характерных проявлений жизни Лодзи конца XIX в.: модернизируются и расширяются фабрики, погибает ручное ремесло, малые предприятия поглощаются крупными. Писатель показывает различные способы обогащения (в том числе такие, как спекуляция, инсценированные банкротства и т. п.), разорение шляхты, массовый исход бедноты из деревень, ее пролетаризацию, наконец, нарастающий протест рабочих против жесточайшей эксплуатации. Словом, парафразируя известное высказывание, из романа Реймонта о становлении капитализма на польских землях можно узнать не меньше, чем из книг специалистов.

Лодзь всегда в движении: одни наживаются, другие терпят крах, кто-то сегодня на гребне удачи, а кто-то в бездне отчаяния…

Дельцы торопятся, им некогда перевести дыхание. И Реймонт спешит за своими героями, совершая переходы из шумных фабричных цехов в конторы, заваленные бумагами, из роскошных дворцов в ветхие лачуги, из пивных, где дельцы предаются пьяным оргиям, в будуары светских львиц, а оттуда выходит на грязные, зловонные улицы…

Интерьеры сменяются пленэрами, мелькают лица, фразы обрываются на полуслове, день гонит ночь — темп взят Реймонтом почти кинематографический. Кажется, раскаленное колесо романа не выдержит нагрузки и вот-вот даст трещину.

Реймонт сам признавался: «Я со страхом думаю о все отдаляющейся минуте, когда смогу поставить под последней строкой слово «конец»… Иногда я досадую на себя, на свою фантазию, подбрасывающую мне все новые и новые детали, факты, типы…»