— Ну говори!

— Можешь не принять его, но отнесись к этому спокойно, по-деловому… как коммерсант.

— Любопытно!

— Условие таково: не женись на Анке!

Боровецкий вскочил, его лицо залил румянец внезапной, ошеломляющей радости. У него было желание броситься Куровскому на шею, но он быстро овладел собой и с оскорбленным видом взялся за шляпу.

— Я просил тебя отнестись к моему предложению спокойно и по-деловому. Впрочем, давай поговорим откровенно. Мы слишком давно знакомы, и нам ни к чему играть в прятки.

— Хорошо, будем говорить откровенно.

— Я негласно стану твоим компаньоном, помогу выплатить долги и избавиться от дольщиков, а ты откажись за это от Анки и женись на другой, хотя бы на той же Маде Мюллер.

— А ты — на Анке?

— Это уж мое дело. Там видно будет. А ты не мучай ее и освободи от обещания стать твоей женой. Ведь ей очень тяжело, а сама она об этом не скажет.

— Я давно бы так поступил и уже не раз думал и не перестаю об этом думать. Но боюсь, как бы при ее впечатлительности и к тому же…

— К тому же, мне кажется, она вас не любит, и вы оказали бы ей большую услугу.

— Об этом мне лучше знать, — сказал Кароль, задетый его словами.

— Вы ведь тоже ее не любите.

— Тут я позволю себе повторить ваши слова: это — мое дело. Во всяком случае, пока она сама не откажет мне, я не перестану считать себя ее женихом и в скором времени женюсь. Странно, как вы могли предложить мне такую сделку! — неожиданно возмутившись, закончил он.

— Простите! Наверно, я выпил лишнее и не сумел привести убедительные доводы. Спокойной ночи!

Куровский пожал ему руку и, позвонив, велел закладывать лошадей.

— Бедная Анка! — с сожалением прошептал он.

XIX

— Загляну на минутку на фабрику и пойду с вами. Что-то не хочется возвращаться домой, — сказал Кесслер Морицу, когда они расстались с Высоцким.

— Может, зайдете ко мне выпить чаю?

— Ладно. Не пойму, что со мной происходит… прошептал Кесслер, нервно вздрагивая.

Они медленно шли пустынными, словно вымершими улицами. На крышах лежал снег и тонкой, смерзшейся коркой покрывал тротуары и мостовые. Город окутывала наводящая уныние, серая мгла, сквозь которую с трудом пробивался мутный зимний рассвет. Фонари уже потушили. В полумраке стирались, расплывались очертания предметов, и лишь изредка сверкал огонек и тотчас гаснул.

— Вам непременно надо на фабрику?

— Да, цеха работают в ночную смену.

— Простите, что вмешиваюсь, но на вашем месте, я поостерегся бы заходить к Малиновскому. У него вид злобного цепного пса.

— Он — дурак! Содержание его дочки обходится мне в пять тысяч рублей в год, а он еще рычит на меня.

— Один раз он уже побывал в Сибири, — заметил Мориц.

— Ничего он мне не сделает. Я получил от него письмо и хочу лично дать ему ответ. — Кесслер злобно ухмыльнулся.

— Насчет Зоськи?

— Да.

— А револьвер вы захватили?

— Слишком много чести для этого польского пса! Довольно с него и пинка. Уверяю вас, он и не подумает огрызаться. Ему просто надо получить отступного за дочь. Мне не впервой улаживать такие дела, — самодовольно сказал он и вздрогнул, но не от страха — это чувство было ему незнакомо — а от какой-то смутной тоски и душевного пресыщения.

Он смотрел на серое небо, на унылые, словно вымершие, дома, вслушивался в странно-тревожную тишину спящего города.

Но на залитом электрическим светом фабричном дворе, где жизнь била ключом, среди неустанного гула станков он снова обрел спокойствие.

— Подождите меня здесь, я сейчас вернусь.

В похожем на башню машинном отделении было полутемно, — единственная лампочка на закопченной стене тусклым светом озаряла ходившие взад-вперед поршни и нижнюю часть маховика, который вращался с бешеной скоростью, грозно поблескивая стальными спицами. Его вой и свист сливались в дикий гимн сокрушительной силе.

— Малиновский! — стоя в дверях, позвал Кесслер, но лязг железных челюстей машины заглушил его голос.

Малиновский, в длинной блузе, сгорбившись, с масленкой и тряпкой в руке, толокся около машины, обихаживая это чудовище. Он следил глазами за его движениями, словно на дне бушующего моря, оглушенный адским шумом, а оно, как в белой горячке, металось с ревом, сотрясая стены и наводя ужас.

— Малиновский! — громче крикнул Кесслер.

Тот отставил в сторону масленку и лампу, подошел ближе и, спокойно глядя на Кесслера, вытер руки о блузу.

— Ты писал мне? — грозно спросил Кесслер.

Он утвердительно кивнул.

— Чего тебе надо? — грубо проговорил Кесслер, выведенный из себя спокойствием Малиновского.

— Что ты сделал с Зоськой? — прошипел Малиновский и шагнул к нему.

— А-а! Говори, чего тебе надо? — повторил Кесслер, невольно пятясь к двери.

Но Малиновский преградил ему дорогу.

— Ничего… Я только отплачу тебе за нее, — спокойно прошептал тот.

Глаза его сверкнули сталью, а сильные, похожие на поршни, руки сжались в кулаки.

— Прочь! Не то башку раскрою! — Кесслера охватил страх: в глазах Малиновского он прочел свой смертный приговор.

— Только попробуй!.. — зловеще пробормотал Малиновский и придвинулся к нему вплотную.

С минуту они смотрели друг на друга, как два тигра, готовые к страшному прыжку.

Глаза у них сверкали, точно стальные спицы маховика, в полутьме напоминавшие оскаленные клыки.

Чудовище-колесо, как некий мерзкий гад, неистово билось в тенетах бликов, искр, теней, словно стремилось вырваться на волю из этих несокрушимых, вздрагивающих стен.

— Прочь с дороги! — взревел Кесслер и одновременно нанес Малиновскому кастетом такой страшный удар, что того отбросило к стене, но он удержался на ногах и с быстротой молнии налетел на Кесслера, схватил стальными пальцами за горло и с силой отшвырнул к противоположной стене.

— Ты… стервец… — хрипел Малиновский и душил его.

У Кесслера хлынула горлом кровь.

— Пусти… пусти… — с трудом выдавил он из себя.

— Попался… попался… Теперь я тебя прикончу… — растягивая слова, шептал Малиновский, и пальцы его невольно разжались. Воспользовавшись этим, Кесслер в приступе дикой ярости накинулся на него, и оба упали.

Но Малиновский не отпускал его, и, сцепившись, как два медведя, они с глухим ревом катались по полу, бились головами об асфальт, ударялись о стены, основание маховика, пинали друг друга ногами, впивались зубами в лицо, кусали плечи, воя от боли и бешенства.

Ослепленные смертельной ненавистью, свирепо рыча, они падали, снова вскакивали, катились чудовищным, окровавленным клубком, который то разворачивался, то сворачивался. Яростная схватка не прекращалась ни на миг рядом с глухо шумевшим маховиком, готовым в любую минуту схватить их стальными клыками.

Но продолжалась она недолго. Малиновский одерживал верх; он с такой силой сжал Кесслера, что сломал тому ребра и грудную клетку. Кесслер из последних сил впился зубами ему в горло.

Но вот оба с диким воем одновременно вскочили на ноги, тела их сплелись и рухнули на поршни, на мелькавшие с молниеносной быстротой спицы махового колеса, которое подхватило их, затянуло, подбросило к потолку и в мгновение ока разорвало в клочья.

Среди вздрагивающих стен еще не замер крик, а они уже были мертвы. Окровавленные клочья их тел вращались вместе с колесом, отскакивали к стенам, свисали с поршней, мелькали в воздухе, а огромное чудовище продолжало крутиться с бешеной быстротой и злобно рычало, бессильное освободиться от сковывающих его пут.

В тот ненастный день из низко нависших над землей, тяжелых, свинцовых туч шел дождь со снегом, дул леденящий, пронизывающий ветер, и за гробом Малиновского следовала лишь небольшая кучка друзей и знакомых Адама.

Адам вел под руку обезумевшую от горя мать с заплаканным, опухшим от слез лицом, за ними шла чета Яскульских со старшими детьми да несколько соседок по бараку.