Горн всем сердцем сочувствовал толпившимся перед дверью горемыкам и, с негодованием наблюдая эту сцену, начинал догадываться, чем занимается Вильчек.

И когда тот, покончив с делами, вошел в комнату, он взял шляпу и направился к двери.

— Обождите!

— Мне надо идти к Шае. И откровенно говоря, все, что я только что видел и слышал, глубоко меня возмутило. Я не желаю иметь с вами ничего общего. Считайте, что отныне я и вся наша компания с вами не знакома, — резким тоном сказал он, окинув его презрительным взглядом.

— Я вас не выпущу, пока вы меня не выслушаете! — загородив дверь, спокойно сказал Вильчек, хотя и покраснел от гнева.

Горн посмотрел ему прямо в глаза и сел не снимая шляпы.

— Слушаю вас, — сухо сказал он.

— Я хочу объясниться с вами. Вы ошибаетесь, если считаете меня ростовщиком. Я работаю на Гросглика, и весь доход поступает ему. Вы первый, кому я об этом говорю. До сих пор я не считал нужным кому-либо отдавать отчет в своих действиях, а тем более оправдываться.

— Что же заставляет вас делать это сейчас? Я ведь не следователь!

— Мне не хочется, чтобы обо мне судили превратно. Вы можете не считать меня своим знакомым — это ваше дело, но я не желаю прослыть ростовщиком.

— Заверяю вас: мне это безразлично.

— Как мне презрение, которое я слышу в вашем голосе.

— Тогда зачем же вы задерживаете меня?

— Задерживал!— произнес он с ударением. Я уже сказал в свое оправдание, что служу у Гросглика. Он дает мне деньги, и весь доход поступает ему. Конечно, я делаю это не задаром.

— Даже за большое жалованье немного найдется охотников обирать бедняков.

— Так только говорится в гостиных при барышнях, потому что это звучит красиво и ни к чему не обязывает.

— При чем тут это? Ведь речь идет об элементарной порядочности.

— Хорошо, назовем это так. Не в словах дело! Вы считаете меня негодяем, который помогает Гросглику обдирать бедняков, верно? Так вот, я сейчас докажу вам, что этот самый негодяй делает для бедняков больше, чем все вы, вместе взятые: интеллигенты и шляхтичи. Взгляните, пожалуйста: вот сумма выданных ссуд и процентов за истекший год. Эти записи делал мой предшественник. А вот эту книгу с Нового года веду я. Теперь сравните, сколько выдано и какой получен процент.

Горн нехотя глянул и увидел, что сумма доходов  во второй книге вполовину меньше, чем в первой.

— Что это значит?

— То, что я беру на сто пятьдесят процентов меньше моего предшественника. И, как следует из счетов, выплачиваю беднякам из собственного кармана от ста до двухсот рублей ежемесячно, которые и составляют мое дополнительное вознаграждение. Но я этого не ставлю себе в заслугу.

— Отдаете им их же собственные деньги. Нашли чем гордиться!

— Так может говорить только человек, не сведущий в делах.

— Нет, просто человек, который не считает возможным гордиться тем, что вместо трехсот процентов берет сто пятьдесят.

— Хорошо, оставим этот разговор! — воскликнул Вильчек и, с досадой швырнув бухгалтерские книги в несгораемую кассу, забарабанил пальцами по стеклу, уставясь на раскачивавшиеся за окном деревья.

Он приуныл, испугавшись, что слухи о его махинациях разойдутся по Лодзи и перед ним закроются двери знакомых домов, в том числе и на Спацеровой, где столовалась вся их компания.

Забыв о своем намерении, Горн не уходил; возмущение уступило место любопытству: он приглядывался к Вильчеку и внимательно его слушал. И неожиданно для себя обнаружил, что от него исходит огромная сила. Раньше он не замечал этого, да, по правде говоря, тот никогда не вызывал у него особого интереса.

— Вы смотрите на меня так, будто впервые видите.

— Признаться, я впервые присмотрелся к вам внимательно.

— Удивительный экземпляр, не правда ли? Некрасивый, ничтожный, бесчестный холоп с низменными инстинктами, готовый исполнять любое поручение своих хозяев. Ничего не поделаешь, не во дворце родился, а в крестьянской хате. И ни красотой, ни обходительностью не отличаюсь и к вашему кругу не принадлежу, поэтому даже мои добродетели, если таковые у меня имеются, кажутся вам пороками, что, впрочем, не мешает вам занимать у меня деньги, закончил он с иронией, и глаза его насмешливо блеснули.

— Пан Вильчек, Вассерманша пришла! — крикнул из-за двери мальчишка-слуга.

— Войтек, отдай квитанцию Антеку, пускай едет на станцию. Я буду там через полчаса. Скажи Вассерманше, чтобы зашла.

Рухля принесла ритуальные подсвечники и янтарные украшения под залог десяти рублей, которые ей тотчас выдал Вильчек, удержав один рубль процентов за неделю.

— По-вашему, это ростовщичество? Но если я не дал бы ей денег, она умерла бы с голоду. В Лодзи десятки женщин живут на деньги, взятые под залог, и у каждой дети, старухи-матери, мужья-недотепы, которые только и умеют что молиться.

— Значит, общество должно быть вам признательно за столь щедрую благотворительность, так, что ли?

— Во всяком случае, могло бы оставить нас в покое за наше бескорыстное стремление осчастливить его, — сказал Вильчек с циничным веселым смехом.

— Грюншпан идет! — крикнул слуга из-за двери.

— Подождите несколько минут, и вы станете свидетелем забавной сцены.

Горн не успел возразить, так как в комнату вошел Гюншпан.

— Добрый день, пан Вильчек! У вас гость! Я не помешаю? — воскликнул он в дверях и, не вынимая изо рта сигару, протянул руку.

— Познакомьтесь, пожалуйста: мой приятель, пан Горн, — представил Вильчек.

Грюншпан быстро вынул изо рта сигару и окинул Горна проницательным взглядом.

— Вы работали у Бухольца? — надменно спросил он и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Ваш отец компаньон фирмы «Горн и Вебер» в Варшаве?

— Да.

— Очень приятно. Мы ведем дела с вашим отцом. — Он милостиво протянул Горну кончики пальцев.

— Я, пан Вильчек, заглянул к вам гуляючи, по-соседски.

— Сегодня очень хорошая погода. Присаживайтесь, пожалуйста, — с преувеличенной любезностью говорил Вильчек, не скрывая радости от этого визита.

Откинув полы лапсердака, Грюншпан сел, вытянув на середину комнаты ноги в высоких сапогах. Его хитрое откормленное лицо лоснилось от жира. Маленьке глазки беспокойно забегали по сторонам; оглядев мельком комнату, он посмотрел в окно на красные фабричные стены, скользнул равнодушным взглядом по лицу Горна и с тревогой уставился на Вильчека.

Не зная, как приступить к делу, Грюншпан пускал клубы дыма, покашливал, ерзал на стуле.

А Вильчек молча ходил по комнате, облизывал от удовольствия толстые губы и заговорщически поглядывал на Горна, а тот, нахмурившись, наблюдал за ним.

— У вас в доме прохладно — это приятно в жару, — сказал фабрикант, вытирая потное лицо клетчатым платком.

— Деревья заслоняют солнце. А мой сад вы видели, пан Грюншпан?

— Нет. Мне некогда было его осматривать. Я работаю как вол, столько у меня дел.

— Может, выйдем на свежий воздух? Я покажу вам свой сад и поле.

— С удовольствием, с большим удовольствием! — обрадованно откликнулся Грюншпан и первым направился к двери.

Они обошли тесный двор с выгребными ямами, кучами навоза, заваленный трухлявыми бревнами и досками, ржавым железом, старыми чугунами и кухонными плитами. Весь этот хлам два человека грузили на подводу.

По одну сторону двора стояли дощатые, крытые соломой сараи, в которых хранились бочки с цементом, по другую — вдоль стены фабрики Грюншпана — обшарпанные конюшни.

— Ну да, не рысаки, конечно! — смеясь, сказал Вильчек, заметив, как неприятно поражен Горн видом худых, изнуренных одров, понуря головы стоявших перед яслями.

— Здесь плохо пахнет! — сказал фабрикант, зажимая нос.

Потом они осмотрели клочок поля, с которого выветрилась вся земля, и теперь оно представляло собой пустырь, покрытый желтым, как охра, песком.

До половины поля тянулась фабричная стена и городская свалка, на которой рылись голодные собаки.

— Не земля, а чистое золото! Луковицы величиной с булыжник вырастают, — насмешливо улыбаясь, заметил Вильчек.