— Моя фамилия Старж-Стажевский. Граф Генрик писал вам обо мне…

— Присаживайтесь! А, стула нет? Ну мы и стоя можем поговорить. Да, мой сосед, граф Генрик, говорил мне о вас и писал… Чем могу служить?

— Генрик приходится мне близким родственником: он — двоюродный брат моей матери… — Понизив голос, он безотчетным движением обеими руками прижал к груди шляпу и посмотрел выцветшими глазами на Шаю.

— Очень приятно…

— Мой Старжев расположен по соседству с владениями графа Генрика. Это — золотое дно… но последние годы были крайне неблагоприятными для сельского хозяйства. Вы ведь знаете, как трудно конкурировать с Америкой… Между прочим, наш род владеет Старжевом около четырехсот лет.

— Немалый срок, — пробурчал Шая, кусая ногти; его раздражало многословие помещика.

А Стажевский разглагольствовал о своих невзгодах, об обстоятельствах, вынудивших его провести несколько лет за границей, как бы между прочим сообщал подробности о своей семейной жизни, о своем здоровье; при этом он переминался с ноги на ногу, прижимал к груди шляпу, поднимал и опускал веки без ресниц и сам себе поддакивал.

— Итак, какая у вас специальность и на какое место вы претендуете? — перебил его Станислав.

— Дай человеку договорить! Мой сын, — представил Шая Станислава.

Резкий тон Станислава заставил Стажевского удивленно поднять глаза; он водил ими по лицам стоявших у окна Горна и Станислава, но, услышав, с кем имеет дело, улыбнулся вымученной улыбкой и почтительно поклонился.

— Я учился в Хирове, в Галиции…

— У отцов иезуитов, — шепнул Станислав отцу, наклонясь над столом, чтобы взять папиросу.

— Хотя программа в этой гимназии обширная, но конкретных знаний не дает… Потом я посещал несколько факультетов, но мне так и не удалось найти занятие по душе и… — говорил он, добродушно улыбаясь, и снова стал толковать о хозяйстве, о причинах, вынудивших его продать имение, о том, что ищет подходящее место, о разведении кроликов и так далее и тому подобное.

— Очень сожалею, но ничего не могу сделать для моего дорогого соседа, графа Генрика. Для человека с вашими способностями и положением в обществе в нашей фирме нет подходящего места. Есть, правда, вакантные должности бухгалтера и механика, но это вам не подходит: и жалованье маленькое, и специальные знания нужны. Зайдите через год, — мы будем расширять производство, тогда, может, найдется что-нибудь для вас…

— Жаль, право, очень жаль… А может, место бухгалтера?.. Видите ли, мне было бы полезно ознакомиться с бухгалтерией… Он покраснел и замолчал.

— Шестьсот рублей жалованья в год и двенадцатичасовой рабочий день… Нет, я не могу допустить, чтобы родственник моего дорогого соседа, графа Генрика, так перетруждался! — скороговоркой проговорил Шая и, чтобы поскорей отделаться от шляхтича, встал и проводил его до дверей, а тот, судорожно прижимая к груди шляпу, бессвязно бормотал что-то и испуганно таращил свои бесцветные глаза.

— Может, вы попытаете счастья у пана Боровецкого? Он строит фабрику, и ему наверно нужны люди, — доброжелательным тоном посоветовал Шая, преувеличенно любезно кланяясь, а когда дверь за шляхтичем закрылась, сел и издевательски засмеялся.

— Почему бы ему не обратиться к своим наставникам-иезуитам? Они могли бы предложить ему место по дипломатической части, — насмешливо заметил Станислав.

— Знаете, пан Горн, почему мы предпочитаем взять на работу вас, а не господина Старж-Стажевского? Потому что мы — демократы. Этот графский родственник большой бездельник с аристократическими замашками. Такого только в экипаже напоказ возить! На фабрике же надо трудиться, и там всякое бывает. И случись что-нибудь с ним, — допустим, он по оплошности на работе сломает себе ноготь, как в Европе по этому поводу поднимут шум. А зачем нам дипломатический скандал? Лучше иметь дело со скромными людьми, у которых нет знатных родственников…

Тут в кабинет вошли две дамы. Станислав шагнул им навстречу, а Шая встал со стула.

Это Травинская и Эндельман пришли просить о пожертвовании в пользу летней колонии для детей рабочих.

Эндельманша красочно живописала нищету тысяч детей, которые чахнут в подвалах без свежего воздуха и солнца.

При этом она обмахивала веером густо напудренное лицо, поправляла золотые браслеты и пышную прическу, и ее синеватые губы, похожие на стертые ступеньки, непрестанно шевелились.

Травинская, стройная, с открытым лицом, была сегодня необыкновенно хороша. Она молча смотрела то на красные ястребиные глаза Шаи, на его костлявые пальцы, нетерпеливо барабанившие по столу, то переводила взгляд на Горна.

— Ройза, а твой Берек сколько пожертвовал на бедных? — не без ехидства сделав ударение на именах, перебил Шая, не дожидаясь, когда она кончит.

— Он часто жертвует большие суммы, но не любит это афишировать! — раздраженная его бестактностью, Эндельманша повысила голос.

— А я люблю, чтобы люди знали, сколько я даю. Ну так и быть, дам сто рублей на летнюю колонию. За сто рублей дети получат много свежего воздуха! Пан Горн, принесите, пожалуйста, из кассы деньги, вот чек.

— Мы были бы вам очень признательны, если бы вы пожертвовали непригодные остатки бумажных тканей на белье для детей, — сказала Травинская низким, мелодичным голосом.

— А зачем им в деревне белье? Я видел в своем имении крестьянских детей, которые ходили почти нагишом. Это очень полезно для здоровья.

— Пан Кнолль дал пять штук ситца.

— Пускай хоть пятьдесят дает! Это его дело. А я больше шести… пяти штук миткаля дать не могу. Станислав, напиши на склад записку, чтобы выдали… четыре штуки, — сказал он сердито, торопясь покончить с этим.

— Благодарим вас от имени несчастных детей.

— Не за что! Я даю сто рублей и четыре штуки миткаля, но с условием, чтобы в газетах черным по белому было написано: Шая Мендельсон пожертвовал на летнюю колонию сто рублей и четыре штуки миткаля. Я не хвастаюсь, но пусть все знают, что у меня доброе сердце.

Эндельманша стала рассыпаться в благодарностях, а Нина обратилась к Горну, когда тот вернулся с деньгами:

— Я послала вам сегодня приглашение, но пользуюсь случаем, чтобы напомнить еще раз: завтра вечером мы ждем вас к себе. Не забудете?

— Нет, конечно. И почту для себя за честь.

Когда дамы вышли, Станислав сказал Горну:

— У вас хорошие знакомства! Пани Травинская — настоящая бонбоньерка с конфетами!

— А Ройза выглядит, как напудренная корова. Будь он так же умен, как она болтлива, они были бы вдвое богаче, — заключил Шая и заговорил с толстым торговцем в плисовой поддевке с хитрыми по-татарски раскосыми глазами.

Шая был с ним так предупредителен, что даже уступил свое кресло, а Станислав предложил сигару и сам поднес зажженную спичку.

За торговцем последовал целый ряд любопытных человеческих типов.

Едва дождавшись, когда за последним посетителем закрылась дверь, Горн попросил у Шаи позволения пройти на фабрику: ему не терпелось повидаться с Малиновским и расспросить о Зоське.

Малиновского он нашел в огромной прядильне около остановившегося станка, который в спешке чинили, в то время как весь цех сотрясался от работающих машин.

В воздухе сероватым облаком висела тонкая пыль, сквозь которую едва проступали контуры машин и маячили, точно призраки, люди.

Солнце, светившее через застекленную крышу, заливало цех таким зноем, что по лицам рабочих струился пот, а раскаленный, душный воздух был пропитан запахом горячей смазки.

— С сегодняшнего дня я служу у вас на фабрике, — сказал Горн.

— Да? Это хорошо! — тихо ответил Адам, склонясь над какой-то деталью, которую привинчивал слесарь, и больше ничего не сказал, так как станок быстро собрали, смазали, проверили, и спустя минуту, присоединенный к трансмиссии, он заработал вместе с остальными.

Малиновский постоял, наблюдая, как он работает, несколько раз останавливал его, осматривая пряжу, и, только убедившись, что все в порядке, пошел по длинному проходу между станками, увлекая за собой Горна.