Горн пытался урезонить его, но Адам ничего не желал слушать, и только когда они прощались в воротах, в знак благодарности молча пожал ему руку и поспешно направился к дому Кесслера.
Но не застал его, а где он, никто сказать не мог.
Адам с ненавистью посмотрел на роскошный дворец, на блестевшие в лунном свете башенки и золоченые решетки балконов, на белые шторы на окнах и пошел к отцу на фабрику.
Старик Малиновский, как журавль, неутомимо ходил вокруг махового колеса; а оно огромной, чудовищной птицей металось в мрачной содрогавшейся башне и, отсвечивая холодным стальным блеском, то выныривало из темноты, то исчезало под полом, вращаясь с такой безумной быстротой, что невозможно было различить его контуры.
В башне стоял невообразимый грохот, и старик на ухо спросил сына:
— Нашел Зоську?
— Привез сегодня вечером.
Старик пристально посмотрел на него, еще раз обошел маховик, бросил взгляд на манометр, вытер поршни, которые, сочась маслом, с шипением ходили взад-вперед, прокричал что-то в рупор работавшим внизу машинистам и приблизился к сыну.
— Кесслер? — сдавленным голосом проговорил он, хищно скаля зубы.
— Он! Но предоставь это мне.
— Дурак! У меня с ним давние счеты. Не смей его трогать, слышишь?
— Слышу, но не отступлюсь.
— Посмей только! — угрожающе проворчал старик, поднимая, как для удара, огромный черный кулак. Где она?
— Мать выгнала ее из дома.
Он зашипел сквозь стиснутые зубы, и на его сером, изможденном лице из-под клочковатых бровей зловеще сверкнули темно-карие глаза.
Сгорбившись, медленно обходил он колесо, а оно, грозно рыча, слагало гимн укрощенной силе, с бешенством рвущейся на волю из содрогавшихся стен.
В маленькое пыльное оконце заглядывала луна, и в ее серебристом свете, как синий призрак, с воплем кружилось в дикой пляске огромное чудовище.
Не дождавшись от отца больше ни слова, Адам направился к выходу.
Тот вышел за ним и, стоя в дверях, сказал:
— Позаботься о ней… Как-никак наша кровь течет в ее жилах…
— Я взял ее к себе.
Отец обнял его железными ручищами и прижал к груди.
Зеленые глаза сына ласково, с безграничной любовью смотрели в карие затуманенные слезами отцовские глаза; они постояли так, глядя в упор друг на друга, словно хотели проникнуть взглядом в самую душу, и молча расстались.
Старик вернулся к машине и, обходя ее, вытирал замасленными пальцами глаза.
V
— Дело это верное, тут большими деньгами пахнет, понимаете? Я приобрел земельный участок, который купит — слышите! — непременно купит у меня Грюншпан, причем за такую цену, какую я запрошу, — толковал на другой день утром Вильчек ночевавшему у него Горну.
— Почему? — сонным голосом спросил Горн.
— Потому что к его фабрике с двух сторон примыкает мой участок, с третьей — Шаи Мендельсона, а с четвертой проходит улица. Грюншпан хочет расширить фабрику, но у него для этого нет места. Сегодня он явится ко мне, и вы увидите, какая у него будет забавная мина! Он три года торговался из-за этого участка с прежним владельцем, каждый год набавляя по сто рублей. Ему было не к спеху, вот он и выжидал, рассчитывая купить подешевле. Я случайно узнал об этом, заплатил, не торгуясь, сколько запросил мужик, и потихоньку приобрел землю. Теперь ждать буду я, мне спешить некуда, ха-ха-ха! — облизывая толстые губы и моргая глазами, весело смеялся Стах и потирал от удовольствия руки.
— А участок большой?
— Целых четыре морга. Пятьдесят тысяч рублей почитай что у меня уже в кармане.
— Мечтать, конечно, никому не возбраняется, — шутливо заметил Горн, ошеломленный этой цифрой.
— У меня нюх на такие дела! Грюншпан намерен возвести еще два корпуса примерно на две тысячи рабочих. И если ему придется строиться в другом месте, хотя бы на несколько сот метров дальше, расходы на строительство и устройство возрастут вдвое. Налить вам еще чаю?
— Не откажусь, если он горячий. Однако будущему миллионеру не пристало иметь такую выщербленную посуду, — сказал он, постучав ложечкой по фаянсовой чашке.
— Ничего! Придет время, из севрских пить будем, — небрежно ответил тот. — Я вас на несколько минут оставлю, — прибавил он, посмотрев в окно, и вышел в сени.
Из-за росших перед домом полузасохших вишневых деревьев показалось несколько бедно одетых старых женщин с кошелками в руках.
Горн тем временем оглядел жилище будущего миллионера.
Это была простая крестьянская изба с покосившимися, беленными известкой стенами, с убитым глиняным полом, покрытым кусками дешевого бумажного ковра с ярко-красным узором; через кривое оконце, занавешенное грязной занавеской, проникало так мало света, что комната с жалкой, точно подобранной на свалке, мебелью тонула во мраке, и только в устье деревенской печки блестел большой самовар.
На столе среди железного хлама, обрывков кожи и шпулек с образцами разноцветной пряжи валялось несколько книжек.
Горн стал листать книги, но, услышав через стекло плачущий женский голос, отложил их и прислушался.
— Пан Вильчек, одолжите десять рублей! Вы ведь знаете: Рухля Вассерман бедная, но честная женщина! У меня дело станет без денег, и нам всю неделю жить будет нечем.
— Без залога не дам!
— Пан Вильчек, я ведь верну! Всеми святыми клянусь, верну… Нам есть нечего… Дети, муж, старая мать ждут, что я принесу им хлеба. А откуда я возьму его, если вы не дадите в долг?..
— Пусть подыхают, мне-то какое дело!
— Ах, какие нехорошие слова вы сказали! Разве так можно! — запричитала еврейка.
Вильчек, сидя на скамейке под окном, пересчитывал деньги, которые принесли ему другие женщины. Они извлекали из потайных карманов, узелков и клали перед ним медяками, гривенниками рубль, два, изредка пять рублей.
Вильчек внимательно считал и время от времени отбрасывал в сторону какую-нибудь монету.
— Гитля, этот гривенник не годится! Давай другой!
— Чем же он плох? Клянусь здоровьем, это хороший гривенник! Мне его одна пани дала. Она всегда покупает у меня апельсины. Смотрите, как он блестит! — говорила она и, послюнив монету, вытерла об фартук.
— Ну живо, давай другую! Некогда мне с тобой валандаться!
— Пан Вильчек, вы благородный человек, вы дадите мне в долг… — просила между тем Рухля.
— Пани Штейн, пятнадцати копеек не хватает, — сказал он, обращаясь к низенькой старой еврейке в грязном, засаленном чепце на трясущейся голове.
— Как не хватает? Быть этого не может! Там точно пять рублей, я несколько раз пересчитывала.
— А я говорю: не хватает! Вы всегда так говорите, знаем мы ваши штучки!
Старуха продолжала стоять на своем, и это так разозлило Вильчека, что он сгреб деньги и швырнул на землю.
Еврейка с плачем подобрала их и положила снова на скамейку.
Рухля Вассерман опять подошла к Вильчеку и, тронув его за локоть кончиками пальцев, тихим, жалобным голосом умоляла:
— Я жду!.. Вы добрый человек, я знаю…
— Без залога не дам ни рубля, — отрезал он. — Попросите взаймы у своего зятя!..
— Не говорите мне про этого мошенника! Я целых сорок рублей выложила в приданое за дочерью, а он через полгода промотал их. Промотал до копейки. На что он потратил такой капитал!
Не слушая жалоб, Вильчек брал деньги с процентами за неделю, давал в долг на следующую и аккуратно вписывал фамилии и цифры в записную книжку.
Он с нескрываемым презрением относился к этим нищим, жалобно причитавшим женщинам.
Его не трогали их лохмотья, покрасневшие, поблекшие от зноя и стужи глаза, лица с печатью вечной заботы и голода, выглядывавшие из-под грязных париков и платков; не пробуждал жалости этот хор нищих, взывавший к состраданию в беспощадном свете солнца посреди засохших деревьев с чахлой листвой и бурьяна, из которого высовывались кое-где стройные царские свечи и большие бледно-зеленые лопухи.
По другую сторону дороги морем красных домов, труб, блестевших на солнце, железных крыш раскинулся город; от шума, грохота, свиста, сливавшегося в сплошной гул, содрогались ветхие стены дома.