Так продолжалось до Алексея Михайловича. «А нынешнего царя (Алексея), — продолжает Котошихин, — обирали на царство, а письма он на себя не дал никакого, почему и писался самодержцем и управлял государством по всей своей воле. А отец его блаженныя памяти царь Михаил Феодорович хотя самодержцем писался, однако без боярскаго совету не мог делати ничего». Вот туземные известия об ограничении власти Михаила Федоровича Романова.

Затем идет ряд иноземных известий. Значительную ценность представляет известие, которое принадлежит шведу Страленбергу. Он был взят в плен под Полтавой и сослан в Сибирь, где находился до Ништадтского мира. Вернувшись на родину, в Швецию, он в 1730 году выпустил сочинение на немецком языке «Историческое и географическое описание северной и восточной частей Европы и Азии». В этом сочинении Страленберг, со слов москвичей, рассказывает, что М. Ф. Романов был избран на царство при следующих условиях: 1) обязался блюсти и охранять православную веру; 2) забыть прежние обиды, причиненные отцу Михаила и вообще всей его фамилии; 3) по собственному усмотрению не издавать новых законов и не отменять старых; 4) рассмотрение важных дел и исков производить не по усмотрению, а по закону и правильному суду; 5) не начинать войны и не заключать мира по собственному почину и 6) свои вотчины или отдать родственникам, или присоединить к коронным землям.

Четвертое известие приписывается секретарю прусского посольства Фокеродту, который по поручению Фридриха в 1737 году, то есть спустя 7 лет после Страленберга, составил по поручению прусского кронпринца, будущего короля Фридриха Великого, записку о состоянии России в начале XVIII века для Вольтера, задумавшего в то время писать историю Петра Великого, Фокеродт сообщает, что бояре в 1613 году решили взять с избранного царя следующее обязательство: 1) держать суд по старым земским законам, 2) никого не судить собственной властью, и 3) без собора не вводить новых законов, не назначать новых налогов, не начинать войны и не заключать мира.

Пятое известие принадлежит видному русскому историку XVIII века Татищеву. Он пользовался многими источниками, которые до нас не дошли; может быть, они погибли во время пожара 1812 года, только во всяком случае в «Истории» Татищева есть известия, которые не подтверждаются в других местах. Татищев сообщает, что хотя Михаила Федоровича выбрали всенародно, но с ограничительной записью.

Шестое сообщение принадлежит Шмидту Физельдеку. Физельдек кратко говорит, что в 1613 году с М. Ф. Романова была взята формальная запись об ограничении «eine formliche Kapitulation[4]». Все эти известия давали повод говорить об ограничении власти Михаила Федоровича, если и не формальной конституционной хартией, то тайным уговором с боярами. Однако эти известия были впервые заподозрены профессором Одесского университета Марковичем. В недавнее время они были подвергнуты тщательному разбору профессором Петербургского университета С. Ф. Платоновым (см. статью в Журнале Министерства народного просвещения за 1906 год — «Московское правительство при первых Романовых»), который пришел к заключению, что нельзя поверить ни сообщениям иностранцев, ни рассказам Псковского сказания, ни Г. Котошихину и, кроме того, по обстоятельствам того времени, нельзя признать, чтобы власть Михаила Федоровича была ограничена.

Разбирая дошедшие до нас известия об ограничении власти Михаила Федоровича, профессор Платонов сосредоточивает свое внимание на туземных сказаниях. Он указывает, что автор сказания «О бедех, скорбех и напастех» был проникнут ненавистью к «владущим боярам», и поэтому там, где дело касалось «владущих», он готов был на всякие обвинения и подозрения. В его сообщении о присяге Михаила профессор Платонов видит простой домысел, которым автор хотел объяснить всемогущество, своеволие и безнаказанность бояр. По мнению профессора Платонова, автор сказания желал изобразить бояр при Михаиле такими, какими они были при Шуйском, боярском царе: с Шуйского была взята ограничительная запись, поэтому бояре так вольно и держали себя при нем. Очевидно, и с Михаила была взята такая же запись, если и при нем бояре допускали своеволие.

Что касается сообщений Котошихина, то они грешат, по мнению профессора Платонова, большими неточностями. Котошихин представляет дело так, будто все цари после Ивана Грозного давали ограничительные письма. Но ведь в действительности этого не было: ни Федор Иванович, ни Борис Годунов, ни Лжедмитрий никаких записей не давали. Годунов, как известно, очень ловко увернулся от ограничения своей власти, с Лжедмитрия тоже никаких обязательств взято не было и т. д. Впервые с Шуйского и с королевича Владислава были взяты ограничительные обещания. Само содержание писем у Котошихина излагается так, что они неверны как по отношению к Шуйскому, так и по отношению к Владиславу. Следовательно, сообщения Котошихина слишком легко и поверхностно касаются излагаемых фактов.

Что касается иностранных свидетельств, то Фокеродт черпал свои сведения у Страленберга, следовательно, его известия разбирать не приходится. Что же касается сообщений Страленберга, то они характерны только для того времени, когда записаны. В 20-х годах XVIII столетия в высших кругах русского общества господствовала мысль о создании чего-либо наподобие Боярской думы, пробудилось конституционное движение, окончившееся «затейкою» 1730 года, то есть попыткой ограничить самодержавную власть. В это время в русском обществе наводили справки об историческом прошлом и, как это всегда бывает, находили там те данные, которые были желательны. Ходившие в русском обществе толки и рассказы и были подхвачены иностранцами, которые стали ссылаться на них как на результаты архивных изысканий. Страленберг упоминает о «письме», «которое, как говорят, можно было еще видеть в оригинале у недавно умершего фельдмаршала Шереметева и из коего некто, его читавший, сообщил ему несколько данных». Физельдек, живший в доме Миниха, только по слухам, ходившим в кругу его патрона, мог знать о документах, хранившихся в Успенском соборе и в каком-то архиве. Татищев сам сомневается в существовании конституционной записи и сознается, что не знает письменных свидетельств об ограничении власти Михаила Федоровича.

Таким образом, все известия не заслуживают веры.

Профессор Платонов не видит возможности вывести заключение об ограничении власти Михаила и из фактов, предшествовавших его избранию и последовавших за ним. Не сохранилось фактических указаний на то, что личный авторитет государя был чем-нибудь стеснен даже в первые годы правления, а затем, бояре вовсе не были в таком положении, чтобы иметь возможность ограничить власть избранного государя: они были, как мы знаем, подвергнуты почетной ссылке и вернулись только после избрания. «Возможно ли допустить, — говорит профессор Платонов, — чтобы эти недавние узники польские, а затем казачьи и земские, только что получившие свободу и амнистию от „всея земли“, могли предложить не ими избранному царю какие бы то ни было условия от своего лица или от имени их разбитого смутою сословия? Разумеется, нет».

Все эти доводы являются, несомненно, чрезвычайно сильными, но все-таки вопрос об ограничении власти Михаила Федоровича нельзя считать бесспорно решенным.

В. О. Ключевский принимал известия псковского летописца, но на существовании формальной записи настаивать не решался.

Как бы то ни было, будем мы признавать существование конституционной записи или не будем, мы все-таки должны прийти к выводу, что с избранием Михаила началась новая эпоха в истории государственного развития России. Дело в том, что реставрация верховной власти усилиями общества является фактом огромной важности. Фактом, который открывал собой новую эпоху в отношениях между московским государем и государством. Старое Московское государство развилось из вотчины московского князя и носило поэтому характер частного хозяйства, имело в виду не самодовлеющие цели, а интересы князя-вотчинника. Идея государства сделала успехи еще при Грозном, однако все-таки было еще очень далеко до ее полного торжества. Московское государство все еще мало отличалось от удельной вотчины по приемам управления и по воззрениям государя и общества. «Бог дал нам людей в работу, — говорил тогда государь устами царя Ивана Васильевича, — и мы вольны их жаловать и казнить, не отвечая никому кроме Бога». Правда, в торжественные минуты и Грозный говорил, что Бог дал ему людей не только для работы, а и для того, чтобы держать их в православии, но это было лишь в торжественные минуты, а в обыкновенное время царь смотрел на государство теми же глазами, как и вотчинник смотрел на свой дом, землю и на живущих у него людей.