Но к счастью, все шло прекрасно. Юноша молча сидел на краю дивана, я устроился рядом, плеснув в стаканы виски. Мне еще столько всего нужно было рассказать ему, столько планов вертелось у меня в голове, и, непонятно почему, хотелось распахнуть перед ним душу — это желание было настолько сильным, что я не мог сдержаться, и, когда колокол собора пробил два, мы все еще сидели на диване, я говорил, он слушал. Боюсь, тогда я открыл ему все, абсолютно все, ничего не утаив, и не только раскинул перед ним во всем блеске свой павлиний хвост, хвастаясь профессиональными успехами и дружбой со знаменитостями, выставляя напоказ изощренную порочность светского льва и бравируя ею, но и исповедался перед ним, упиваясь собственным мазохизмом, приподнял завесу над самым сокровенным и потаенным, что есть в моей жизни, — от полного разочарования в любви до воспоминаний о далеких ужасных годах учебы в колледже. Я проникся к нему таким доверием, что даже показал фотографию матери — святого, небесного создания, чей светлый лик и ангельские черты я тщательно оберегал от посторонних глаз, — и попытался передать то чувство пустоты, которое появилось в моей душе после ее смерти, наступившей вслед за долгой болезнью, периодом мучительно-сладостным для меня. Словом, я рассказал ему все что было на сердце, открыл все мысли, страхи, сомнения; мне даже показалось, что этот чужой, незнакомый мальчик способен залечить мои раны, лишь погладив меня по голове или свернувшись калачиком, словно ласковый кот, у меня под боком.

Однако ничего подобного: он по-прежнему неподвижно сидел на краю дивана и ни словом, ни жестом не реагировал на мои откровения. Правда, когда посреди этого длинного разговора я сам решил попробовать сдвинуть дело с мертвой точки и взял его за руку, то с облегчением и радостью заметил, что он не попытался отнять руки. Этот знак сочувствия вселил в меня надежду, и я стал уговаривать его переночевать у меня: час был поздний, пора спать, и я с удовольствием уложил бы его в мягкую постель, на удобную кровать, достойную такого юноши, как он. Он не выразил согласия и не отказался, только пристально посмотрел на меня — прежде он избегал этого делать. У него был странный взгляд, странный и грустный, и я, непонятно отчего, смутился.

Я спросил, не хочет ли он выпить еще, он покачал головой. Тогда я забрал со стола пустые стаканы — на дне медленно подтаивали льдинки — и пошел на кухню, чтобы взять из морозилки новую порцию кубиков. Казалось бы, минутное дело. Но когда я доставал лед, послышался стук входной двери — дверь тихонько хлопнула, точно кто-то осторожно открыл ее и почти бесшумно затворил за собой. Я поспешил в гостиную. Комната была пуста, и никаких следов молодого пианиста. Понимаете, это неблагодарное чудовище улизнуло, даже не попрощавшись, а ведь я накормил его ужином и потратил свое время, убил на него целый вечер. И можно ли после этого сомневаться в том, что люди злы?

~~~

Когда фотографии пациента стали появляться на страницах журналов и газет, медсестру Надин охватили изумление, растерянность и жгучее любопытство. Никогда в жизни она не могла предположить, что ее серые будни скрасит встреча с людьми, населявшими другой мир, и кто-то — так хорошо ей знакомый — совершит невероятный прыжок из ее мира в тот, другой. Со священным трепетом она собирала все выпуски, в которых была его фотография; не в пример врачам, вырезавшим из журналов нужный материал для пополнения архива, она хранила не вырезки и клочки, нет, а всю газету целиком, смысл заключался именно в этом: видеть застенчивое и растерянное лицо ее пациента на одной странице с фотографией какой-нибудь герцогини или рок-звезды.

Тем не менее даже после этого удивительного преображения Немой Пианист оставался человеком из плоти и крови и как ни в чем не бывало разгуливал по больничным коридорам; это настолько потрясло Надин, что она и не пыталась понять, как такое возможно. Однако факт был налицо. И ей пришлось воочию убедиться в реальности этого персонажа, до которого даже можно было дотронуться — в общем-то Надин часто до него дотрагивалась, но теперь уже не так, как в первые дни, без прежней ловкости, проворства и профессиональной сноровки. Когда она проводила бритвой по этому знаменитому лицу (пациентам запрещалось бриться самостоятельно) или прицеливала иглу шприца, в котором было лекарство, прописанное врачами, у нее слегка тряслись руки. В такие моменты ее щеки вполне мог бы заливать румянец, будь у нее светлая кожа. Каждый раз, когда он переводил на нее взгляд — а такое, сказать по правде, случалось крайне редко, — она начинала смотреть в пол, опускала глаза, и все же этих крошечных волнующих событий хватало с лихвой, чтобы скрасить ее дежурства, и именно о них она размышляла потом в тишине своей комнаты перед сном.

Но в ту ночь мысли ее были вовсе не безмятежными, и напрасно она пыталась заснуть, ворочаясь в кровати. Одна из медсестер случайно обронила, что поиск сведений о пианисте постепенно приносит плоды, — она заметила это мимоходом, совершенно не подозревая, какая буря поднимется от ее слов в душе Надин. Сначала Надин не поняла о чем речь: никогда бы она не подумала, что публикация фотографии в газетах может «приносить плоды»; фотография в газете представлялась ей пределом желаемого, чудом, о котором остается лишь мечтать. Врачи решились прибегнуть к помощи прессы, напомнила медсестра, чтобы установить личность юноши, и самое ужасное, что действительно пришло несколько писем из самых разных уголков страны и даже из-за границы, — значит, нашлись люди, которые узнали его лицо, и их показания могут навести на верный след. Но к сожалению (медсестра сказала именно «к сожалению»), все эти сведения слишком расплывчаты и мало относятся к делу, в основном пишут не по существу, и никто еще толком не смог с уверенностью сказать, что же за человек скрывается под обликом Немого Пианиста, ставшего с недавних пор знаменитостью. Но без сомнения, рано или поздно среди потока бесполезных писем непременно попадется то, которое прольет свет на всю эту историю, нужно только набраться терпения и ждать.

Именно эти слова сильнее всего взволновали Надин и вселили в ее душу смятение. Расставшись в коридоре с медсестрой, она захотела еще раз зайти в комнату к юноше, хотя никакой необходимости в этом не было. Ей просто нужно было убедиться, что он по-прежнему там, несмотря на неуместное усердие журналистов и начальства больницы. Однако стоило ей только подойти к двери и взглянуть на струившийся из-под нее узкой полосой свет, как все тревоги и опасения рассеялись. Пациент имел обыкновение не выключать лампу допоздна, и Надин всегда было любопытно узнать — почему. Он не читал, это точно, хотя главный врач, пытаясь выяснить хотя бы его национальность, попросил отнести к нему в комнату книги на самых разных языках; да и вряд ли он проводил эти часы, предаваясь воспоминаниям, — судя по всему, прошлое было для него чистой доской, с которой осыпались даже крошечные следы мела. Кто знает, может быть, это музыка не давала ему уснуть. Такое случалось и с Надин: стоило ей услышать новую песню, как навязчивый мотив начинал крутиться в голове без остановки и никак не удавалось его прогнать, а для него уж тем более это не редкость, ведь он сам играет музыку, и притом такую сложную, непостижимую, вот потом и сидит, обдумывает ее ночами, иначе и быть не может.

Лучше не тревожить его, подумала она и, немного успокоившись, пошла к себе в комнату, которая находилась в маленькой мансарде на верхнем этаже, — скорее всего, в прежние времена, когда тут жили лорд и леди, в мансарде обреталась прислуга. В комнате взгляд ее тут же упал на фотографию Немого Пианиста, которую она приколола на самое почетное место: рядом висел календарь с пейзажами Озерного края и пестрели снимки ее любимых певцов и кинозвезд. С каким-то странным чувством ревности она сорвала фотографию со стены и спрятала в ящик стола, подальше от посторонних глаз: в комнату никто не заходил, это правда, но осторожность никогда не помешает.