Я догадывалась — куда. Мысль, конечно, рискованная, но в ней я черпала утешение, пока шла вдоль канала, неспешно, шаг за шагом, направляясь к площади Сан-Марко. Я сказала «направляясь», на самом же деле брела наугад, пристроившись к группе туристов. Помню тот странный весенний день: над лагуной низко висели облака и небо казалось задернутым плотной тканью, соборы и дворцы четко вырисовывались на фоне свинцового неба — с мрачной точностью была выписана каждая деталь.

Из кафе на площади уже доносилась музыка. Официант из «Флориана» узнал меня и кивнул в знак приветствия, однако на этот раз у меня не нашлось бы для него чаевых, нечем было даже заплатить за еду, и я притворилась, будто не заметила его, и ускорила шаг; щеки горели от стыда. Я отчетливо поняла, что стала чужой на этой площади. По крайней мере, теперь и в этих обстоятельствах. Мне хотелось побыть одной, и я нырнула в лабиринт узких улочек, которые начинались за Мерчери. Постепенно прохожие стали попадаться все реже, ноги привели меня в ту часть города, где я еще никогда не бывала, но я не чувствовала страха, потому что заблудиться все равно не могла. Сами посудите, как я могла заблудиться, если возвращаться было некуда?

Вот так, с бесстрашием, питаемым горечью отчаяния, я шла вперед, и если бы духи, мои будущие друзья, обратили тогда на меня свой взгляд, пронизывающий время и пространство, то наверняка приняли бы меня за одну из них — настолько все земное стало мне чуждо. И только в горле стоял ком, вроде вязкого, липкого сгустка, он-то и напоминал мне, что я пока еще жива.

Я брела по длинной галерее, пол и своды ее дышали сыростью, — именно тогда я и услышала музыку. Вероятно, я услышала ее гораздо раньше, но не отдавала себе в этом отчета. Музыка доносилась издалека, словно эхо, выплывала из распахнутого окна одного из дворцов — там кто-то играл на фортепьяно — и показалась мне знакомой, бесконечно близкой, щемящей, хотя я и не смогла узнать произведения. Галерея вывела меня на крошечную площадь — названия таких площадей известны одним лишь венецианцам: между домами, плотно пригнанными друг к другу, стена к стене, зажат колодец; я огляделась вокруг, все окна были закрыты. Но музыка продолжала звучать, теперь совсем недалеко, и я вспомнила ее — точно кто-то подошел ко мне вплотную, приблизил губы к уху, отчетливо произнес слово и потом настойчиво повторил его много раз подряд, пока я наконец не уловила смысл. И я вняла зову, покорилась и принялась петлять по узким улочкам, а мосты подставляли мне свои спины; я шла на звуки. Не знаю почему, но я была уверена, что непременно должна выяснить, откуда доносится музыка, это казалось мне вопросом жизни и смерти, будто, обнаружив ее источник, я отыщу дорогу к дому.

Еще несколько шагов, и я поняла: пианист играет балладу Шопена, ту самую, что наш юный гений столь блистательно исполнил вчера вечером. Нет, «блистательно» — не то слово. Когда я слушала балладу, которую играли руки-невидимки в лабиринте венецианских улочек, меня переполняли отнюдь не радость и блаженный восторг. Напротив, мне впервые пришло в голову, что Шопен был жестоким человеком, и эта догадка до сих пор кажется мне верной. Человек, способный сочинить простую мелодию, такую же нежную и чистую, какой была в молодости я, и за считанные минуты провести ее через все мыслимые муки, от которых терзается и трепещет душа, — сами посудите, доктор, разве такой человек добр, благороден, снисходителен? Музыка то замирает, то низвергается в пучину, обрушивается мощью аккордов и стонет от изнеможения, а потом ноты рассыпаются, как бусины с порванной нитки, или мелодия топчется на месте, мечется по заколдованному кругу, словно вертятся шестеренки в механизме музыкальной шкатулки, но вот — стремительный взлет, внезапный всплеск болезненного ликования, эйфория, пропитанная неизбывной меланхолией, и тут невозможно не отдать душу на растерзание, хотя мы знаем, что вот она, бездна отчаяния, совсем рядом, и нас несет в ее глубины… Я и без того была в отчаянии, а когда мелодия стала напевной, задумчивой, печальной, передо мной словно воочию возник призрак загубленной молодости. Заметьте, мне тогда только исполнилось тридцать лет (ну вот я и проговорилась) — возраст, когда, по словам поэта, человек бросается в адский омут и его околдовывают губительные чары мирских иллюзий…

Теперь я, пожалуй, не смогу вам сказать, какие мысли навевала на меня та музыка — о горьких ли разочарованиях и обманах или о несбывшихся надеждах, но она беседовала со мной настолько откровенно и проницательно, точно следила за каждым моим шагом, пока я вслепую брела по улицам Венеции, да и не только по Венеции: она следовала за мной повсюду, не покидала ни на минуту — в театре, на танцплощадках, в казино, в гостиничных номерах, — она стала моей спутницей с того уже давно позабытого момента, когда я впервые почувствовала и осознала боль. Да, именно так; будто иной раз она просыпалась вместе со мной утром и тоже смотрела с горечью и тоской на неубранную постель, на подаренные поклонниками цветы, которые безмолвно вяли и усыхали в вазах, на давнишние, уже успевшие поблекнуть следы губной помады на полотенце… Музыка вытянула из меня силы, и, оказавшись возле собора, я машинально присела на истертые мраморные ступени, ноги подкашивались. Передо мной была площадь, побольше тех, что попадались на моем пути. Разглядывая фасады дворцов, я наконец увидела открытое окно, а в окне, в комнате, погруженной в полумрак, кто-то сидел, я видела профиль, кажется молодого человека, разглядеть было сложно, — неподвижная голова и плечи, мерно покачивавшиеся в такт музыке.

Вечерело, и музыка, нота за нотой, провожала закатное солнце, которое медленно клонилось к горизонту. Душа рвалась на части, я была не в силах отвести взгляда от профиля, нарисованного сумерками в раме оконного проема, — едва различимого темного силуэта, контуры которого постепенно размывал вечерний сумрак; между тем я чувствовала над собой его власть, настолько сильную, что, прикажи мне тот человек отказаться от всего на свете, я бы подчинилась. В Венеции, а может, и в целом мире остались только мы вдвоем — незнакомцы, скрытые друг от друга сгущающейся темнотой, но связанные музыкой, которая продолжала, капля за каплей, вливать мне в сердце свою терпкую, нежную истому. Слушая его игру, я вспомнила, сама не знаю почему, про смерть Шопена: мне рассказывали, что друзья выкатили из гостиной рояль и поставили в дверях его спальни, а графиня Потоцкая пела для него, статная и такая красивая, одетая во все белое.

Заключительные аккорды: после стремительного, страстного крещендо музыка внезапно умолкла, пианист встал и исчез в глубине темной комнаты. Это может показаться нелепым, но мной овладело такое отчаяние, будто у меня отняли самое дорогое, все, что я завоевывала долго и с огромным трудом. И снова я стояла на мосту, понимаете? На мосту, перекинутом между пустотой и пустотой. Внезапно мне захотелось окликнуть того юношу: вдруг он покажется в окне и я смогу уговорить его сыграть еще что-нибудь? Мысль смехотворная, ведь я даже не знала, как его зовут, и смехотворным было намерение пойти и позвонить в дверь. К счастью, ничего подобного я не сделала, уставшие ноги уже меня не слушались, и я продолжала сидеть на ступеньках, не думая ни о чем; вечер подкрался неожиданно — и только наверху, над мраморными фасадами дворцов по небу разливалась сияющая, пронзительная синева. Не в силах пошевельнуться, я не сводила взгляда с окна и не заметила, как на пустынной площади появился человек, он постоял немного, наблюдая за мной, а потом медленно направился в мою сторону. Я очнулась, лишь когда он протянул мне руку, — это была благородная, заботливая рука графа Х., моего супруга.

~~~

Письма, которых так боялась Надин, приходили изо дня в день, на конвертах пестрели самые разные марки — выходит, это Богом забытое местечко превратилось в центр плотной сети, сплетенной из догадок, предположений и обмена сведениями. Телефоны звонили наперебой — невиданное раньше явление, ящики электронной почты были забиты письмами, и каждая секретарша уже давно выучила наизусть телефоны редакций ведущих газет, зарубежных изданий, а также отделений полиции, занимавшихся расследованием.