Меж тем Альберт неожиданно смолк — да так и застыл, высоко запрокинув голову и озадаченно глядя на сводчатый потолок. Я было решил, что его заинтересовал подмалёвок — не иначе, там должен был в скором времени нарисоваться наш экстравагантный дуэт с телефонными трубками в руках. Но он спросил:

— Игорь, а вот эта золотая полоска, вон там, поверху — это сусальное золото, что ли? Странная технология…

Игорь глянул вверх, нахмурился, пожал плечами и тоже надолго озадачился.

— Без понятия, — наконец, произнёс он. — Действительно, надо бы как-то прояснить этот вопрос. Но не сусальное золото, точно. Может, голограмма?

— Да не-е, — возразил Альберт, — скорее всего, простое напыление. Голография — дорогая технология, а я-то знаю, как этот твой ворюга Страстюк (министр финансов) распределяет сметы.

Оба рассмеялись; невинный этот смех, превращённый покойным архитектором в демонический хохот, прокатился по помещению зловещими и гулкими раскатами.

— И всё-таки это голограмма, — настаивал Игорь. — Здание рассчитано века на два-три, не меньше («а там уж другой человек будет заниматься ремонтом», — в сторону со вздохом). Я лично давал указание, чтобы на материалах не экономить. А я не думаю, чтоб меня тут считали за полного дурачка…

Он снова нахмурился и почесал пальцем гладкую смуглую щёку.

— Тебя держат именно за него, Игорёк, — оживился Альберт. — Вот, я даже отсюда вижу крупинки — у меня, слава тебе, со зрением ещё с середины тридцатых всё в порядке. Это самое обыкновенное, стандартное, банальное напыление!

— Ты бы и так их увидел. Голограмма.

— Напыление!

— Голограмма, властью клянусь.

— А ты как думаешь, Витальич? — вспомнил вдруг обо мне Альбертик.

Мне бы ваши проблемы, хотел сказать я, но вовремя спохватился. Однако проницательный Игорь, видимо, прочёл на моем лице раздражение, ибо в своей манере коротко хохотнул и, добродушно махнув рукой, сказал:

— Голограмма. Спорим. На бутылку коньяка Реми Мартен.

— Напыление, — возразил Альберт. — ДядьТоль, разобьешь?

Они дурачились, как мальчишки — эта перепалка явно доставляла им удовольствие. — Ну, ну, сейчас посмотрим, как наш всезнающий Игорёк облажался. — Да ну что вы, господин Гнездозор, марать свои белы ручки? Я сам слазию. — Знаю я, змей, как ты слазиешь. Я тебе не доверяю. — Невозможно было без смеха смотреть на них, щенки.

Да тут ещё Альберт, чего никто из нас не ожидал, действительно ухватился обеими руками за испачканные цементом и краской пластиковые леса — и с демонстративным кряхтением подкатил их к стене. Затем поставил ногу на нижнюю перекладину (бедняга Кострецкий, всё ещё не веривший, так и согнулся пополам от хохота!) и хорошенько потряс конструкцию, как бы проверяя на крепость. Видимо, та его вполне удовлетворила, ибо в следующий миг он уже карабкался вверх с неожиданной для такого мешка ловкостью, невзирая на то, что шаткая, катучая вышка-тура так и ходила ходуном.

— Куда полез, клоун?.. — хохотал Кострецкий, утирая глаза кончиком батистового платочка.

Но наш герой уже стоял коленями на платформе и, мило барахтая пухлыми руками, пытался подняться на ноги. Наконец, ему это удалось. Качнувшись, он ухватился за стену, постоял так немного, возвращая себе равновесие — и наконец, с торжествующей улыбкой обернулся к нам, показывая палец, испачканный в золоте. Солнце, невесть как прокравшееся в одно из небольших стрельчатых окон, падало сбоку на донельзя довольное щекастое лицо, делая его необычно выразительным и причудливо-рельефным.

А я, старый дурак, вдруг растрогался до слез. Странно, но только сейчас я вдруг ясно увидел — и поразился, как мог не замечать этого раньше? — что ему куда больше семидесяти. Он улыбался своей фирменной экранной улыбкой, крепкими, хорошими зубами, — но меня уже ничего не могло обмануть: каким-то необъяснимым образом это была БЕЗЗУБАЯ улыбка, улыбка добродушного старичка, который давно пережил все главные катаклизмы своей жизни — и научился от души радоваться пустякам: солнцу, цветку, выигранному мелкому спору. Он хорошо знал, в чём истинная прелесть бытия — и не считал нужным растрачивать душу на такие расплывчатые понятия, как бессмертие, власть, любовь.

Впервые за все это время я чувствовал, что уважаю его.

Я вдруг понял, что мы с ним упустили что-то самое главное. Судьба привела мне напоследок встретиться с человеком из моей юности — близким, родным, своим в доску, несмотря на разделяющую нас социальную пропасть. Нам бы хоть разок посидеть душевно за каким-нибудь вреднючим тортиком или рюмашкой, посплетничать, повспоминать время, откуда мы родом, поплакать, посмеяться вместе над тем, чего уже никто, кроме нас, не поймёт и не оценит. А мы чем занимались? Чем занимался я? В одиночку блуждал в тёмных коридорах прошлого, отыскивая ключ от пыльной комнаты с сюрпризами? Но на кой мне, чёрт возьми, сдались эти высохшие сокровища?..

Зачем я позволял этому хлыщу, Кострецкому, играть мною, как марионеткой? Чем он купил меня, старика, которому уже нечего хотеть и бояться?.. Неужели только своей мастерской актёрской игрой, профессионально-заученным обаянием?..

О-о, как я в этот миг кусал себе локти!..

А Альберт меж тем засобирался спускаться. Не так-то это было и просто. Он снова встал на четвереньки у края платформы, и, смешно отклячивая зад, принялся осторожно нащупывать ногой ступеньку-перекладину. В то же время он продолжал держать указательный палец, покрытый золотой пыльцой, на отлёте, видимо, боясь, что мы с Кострецким обвиним его в шулерстве. По этой причине он не мог как следует ухватиться правой рукой хотя бы за край платформы, а только опирался на «венерин бугор» и лихорадочно елозил манным кончиком сандалеты по круглой, скользкой поперечине.

«Хватит акробатствовать, мы верим тебе, верим!» — хотел крикнуть я, но было поздно: под высоким сводом уже гулял его крик, а синие и белые полоски слились в бурую кашу меж верхом и низом, меж землёй и небесами. Громоздкая конструкция тряслась и тряслась мелкой дрожью, всё никак не в силах придти в себя и успокоиться. Собственно, паниковать было глупо — он ведь бессмертный. Но почему же он валяется на бетонном полу в некрасивой позе, лицом кверху, лежит и не встаёт, и на губах его застыла виновато-блудливая улыбка, словно он смущается своей неловкости и пытается перевести всё в шутку?..

Я рванулся к нему, но Кострецкий железной хваткой удержал меня. Тут же у тела откуда-то возник, присел на корточки плотный коренастый человек с короткой седой стрижкой. Весь в коричневом. Пал Андреич, здешний главврач. Он и меня как-то пользовал — приятный дядька. Теперь же он был насуплен и недружелюбен. Мельком взглянул снизу вверх на Игоря и буркнул какое-то слово — я не смог расслышать, какое. Почему, почему, почему строящийся храм не усиливает звуки?.. Но я уже и без них всё понял, — и тут мною овладел такой нестерпимый животный ужас, какого я не испытывал никогда в жизни — только читал в романах да слышал иногда от знакомых.

А, может быть, то был обыкновенный приступ острой сердечной недостаточности?..

Кто-то крепко держал меня сзади за локти. Кто? Ведь Игоря уже не было рядом — он стоял чуть поодаль, у тела Альберта, и я видел его аккуратный затылок. Ни сединки, ни «петушка», только тоненькая прядка в ложбинке загорелой шеи растёт чуть вбок.

Тут он обернулся. Впервые рот его был плотно сжат; сквозь закипающую во мне дрожь я успел-таки отметить, что он тонкий, жёсткий и злой.

— Извините, Анатолий Витальевич, но я вынужден временно арестовать вас.

8

Последующие три дня почти полностью тонут в каком-то вязком мареве. Я так никогда и не узнал, что со мной случилось: постигла ли мой организм какая-то незадача вроде спазма сосудов — или мне просто вкололи что-то для профилактики. Наверное, всё-таки второе, потому что состояние было весьма необычное: то ли глубокий транс, то ли полусон, — а временами я и вовсе проваливался в какую-то розовую хмарь и напрочь переставал что-либо соображать.