Впрочем, подумал я, внутренне помрачнев, в её годы девяносто и семьдесят пять — почти одно и то же. А ведь я так до сих пор и не выяснил — в курсе ли она этого маленького возрастного шулерства?.. О, конечно, ведь им это сейчас, кажется, с пелёнок вдалбливают. Ну, и как она справляется с этим знанием? Или просто не задумывается о таких отвлечённых материях? Вот о чём я хотел её спросить, но вместо этого почему-то брякнул совсем другое:

— Скажи, ты действительно любишь Аль… Александра?..

Брякнул и сам испугался — никогда раньше я не позволял себе ничего подобного. В следующий миг мне пришлось испугаться ещё сильнее — ибо Кутя, видимо, привыкшая к нашим откровенным беседам, точно так же не успела обдумать свой ответ — и брякнула первое, что пришло в голову (то есть правду):

— Я не могу не любить первого человека России.

Открытие за открытием. Воистину, сегодня — день срывания масок. Впрочем… какое я имею право её судить, старый ханжа? И никакой это не цинизм, а всего-навсего искренность — девочка мне доверяет. Жаль, что она так скоро сменила тон:

— Я об этом часто думаю… Можно ли по правде любить бессмертного? В смысле — любить, как обычного мужчину? Я ведь понимаю, я буду стариться, а он… — Тут она вздохнула и поспешила закрыть тему:

— Когда пойму — уже точно отвечу на ваш вопрос. Обещаю, дядя Толя.

Но мне и этого было вполне достаточно. Не мучь себя, беленький кутёнок, хотел сказать я, — ты уже на всё ответила, да так, как я и мечтать не смел. Знаешь, какой приказ получил я сейчас от Игоря Кострецкого в храме «under construction»?.. (Потому что это был именно приказ, непререкаемая команда к действию — даже такой замшелый пень, как я, не мог этого не понимать.) Ты, значит, не будешь слишком сильно грустить, внученька, если с твоим рыцарем, не дай Бог, случится какая-нибудь неприятная неожиданность?..

Ты развязываешь мне руки, спасибо тебе.

И чуть позже, перед сном, кайфуя на своём роскошном прогреваемом изнутри ложе (от «свечки» я благоразумно отмазался, сославшись на дурное самочувствие, кхе-кхе) и как всегда машинально следя глазами весьма правдоподобные прямоугольнички света поддельных фар, через каждые семнадцать секунд уютно, как в детстве, проползавшие через гладкий потолок, я безостановочно думал, думал об одном и том же.

Нет, моральные аспекты и всякие там угрызения меня больше не занимали. Я сам пугался, — ведь я очень совестливый человек. Искал: ау, где вы?.. Но ничего похожего не находил. Не знаю, как объяснить это, но с того момента, как я перестал сопротивляться и разрешил себе принять приказ — а мне теперь казалось, что я втайне от себя принял его сразу! — всё стало ясно, просто и легко, и я уже не понимал, как не додумался до того же самостоятельно.

Или додумался?..

Ведь оно, в сущности, — мой долг. (Да, точно — когда-то, в розовом саду, я почти дошёл до этого умозаключения, и только появление Кути меня сбило!) Я совершил ошибку — мне и исправлять. Больше-то некому.

А Кутя переживёт.

Радовало меня и то, что все точки над «и», наконец, были прорисованы — теперь я точно знал, зачем меня сюда привезли. Недоговорённостей не оставалось. И меня это вполне устраивало. Я, стало быть, не даром ел хлеб Кострецкого. Не люблю быть нахлебником.

Следовало бы, пожалуй, задуматься и над мотивацией самого Кострецкого, которая пока что выглядела, мягко говоря, нелогично. В этих изящных наманикюренных пальчиках была сосредоточена полная, абсолютная власть над огромным государством — и для чего ему вздумалось рубить сук, на котором он с полным комфортом просидел пятнадцать лет, я не совсем понимал. Но я никогда не разбирался в политике, а теперь уже, пожалуй, поздно. Нам, тлям, не стоит соваться в тайные дела небожителей. В конце концов Кострецкому виднее, он всегда смотрит на несколько шагов вперёд — и уж наверняка чётко знает, чего хочет. Наивно было бы думать, что он способен на опрометчивый и невыгодный для себя поступок.

Словом, «что» меня не волновало — всё уже было давно решено, подписано и не подлежало дальнейшему обсуждению.

Гораздо сильнее мучил меня вопрос: «как»?..

Мне, конечно, льстило, что Кострецкий так железобетонно во мне уверен, — но сам-то я этой уверенности вовсе не разделял. Я, конечно, профессионал и очень опытный клиницист. Но, как ни крути, у меня на всё про всё оставалась около недели. Маловато для полноценной терапевтической сессии. Тем более для той «сессии», что от меня требовалась. Тем более что я так до сих пор толком и не понял, что же на самом деле произошло в голове маленького Альбертика тогда, шестьдесят пять лет назад.

Смогу ли, выдюжу ли?.. Помочь клиенту одолеть какую-нибудь психосоматическую хворь — дело порой не такое уж простое, но, в конце концов, именно для этого мы и поставлены. Но когда такая хворь — сама жизнь…

Оригинальная задачка, спору нет. Но и выбора тоже нет, судя по всему. Что ж, попробуем справиться.

«Транзистор — хитроумный прибор. Понять принципы его работы нелегко — но ведь сумели же его изобрести!» — так начинался один из параграфов школьного учебника физики при старой образовательной системе. Ах, чёрт меня дёрнул когда-то, в далёкой сопливой юности выбрать не физику, которой я по-мальчишечьи увлекался, а эту идиотскую профессию, душелечение, где ничто ни на чём не основано, всё так шатко, зыбко и до отвращения условно!..

(Интересно, смекал я мимоходом, даст ли мне Игорь — в случае успешного завершения операции — хотя бы сержанта? На старости лет оно бы и неплохо. А, скорее всего, попросту угостит старой доброй бациллой-кострециллой. Что тоже, в общем, заманчиво — говорят, смерть эта безболезненная и даже в чём-то приятная. Глупо рассчитывать на то, что своя, естественная, будет лучше. А она-то ведь, матушка, тоже, поди, на носу.)

Я уже не лежал в кровати, а шагал — и довольно быстро — вдоль по ровной дорожке из пластиковых плит, ведущей к выходу из цветочного лабиринта. Сосредоточенно и тупо шаря по ней глазами в поисках свежих идей, я всё же поймал себя на том, что машинально, по старой привычке стараюсь перешагивать еле заметные линии-сочленения. «Наступишь — Ленина погубишь» — с содроганием вспомнил я ещё одну дурацкую цитату, присказку из своего октябрятского детства, прежде чем окончательно отъехать в сказочную страну, где ни о каких Альбертиках, слава Богу, и слыхом не слыхивали.

Мой мозг был милостив ко мне. Мне снились транзисторные приёмники.

6

Утро выпало пасмурным.

Шут знает как я понял это ещё прежде, чем разлепил глаза — то ли засинхронился в эти дни с природой, то ли просто темновато было в комнате оттого, что солнце не сочилось, как обычно, сквозь тончайшую щёлку меж неплотно запахнутыми шторами. Нехотя встав и раздёрнув их, я увидел, что чутьё меня не обмануло — погода сегодня приготовила мне удивительный сюрприз. Вместо надоевшей до колик слащавой розовой открытки за окном развернулся странный, я бы даже сказал не совсем земной пейзаж: смутно знакомое пространство было словно набито клочьями ваты, причём набито небрежно, кое-как — так неровно повис над землёй туман.

За свои девяносто я ещё ни разу не видел подобного зрелища — и теперь так и застыл у окна, завороженный. Сад исчез; впрочем, хорошенько приглядевшись, можно было заметить то там, то здесь любопытную цветочную головку, выглядывающую из плотной белесой дымки, словно из мехового воротничка. Никогда не считал себя большим любителем казусов, — но почему-то сейчас это умилительное зрелище тронуло меня чуть ли не до слёз, и я всё пялился и пялился на бывший сад, не в силах от него оторваться.

Из этого благостного состояния вывел меня «внутренний» звонок Кострецкого, весело сообщившего мне о некоем «совершенно уникальном мероприятии», которое якобы с нетерпением ожидает меня в столовой персикового павильончика. Без подробностей — интриговал, мерзавец.

Ну что ж, уникальное так уникальное. До сей поры все его «мероприятия» ничем хорошим для меня не заканчивались. Посмотрим, как будет с нынешним. Между прочим, Игорь велел мне поторопиться — дескать, все уже в сборе. Я и поторопился — наскоро причепурился, побрызгался духами и с бодрой улыбкой на гладковыбритом лице почесал в Кутин домик.