Не стану угнетать дорогих читателей громоздкой терминологией и нудными описаниями профессиональных секретов — кому они тут интересны?.. Мои мемуары предназначены для народа. Скажу лишь, что за неделю напряжённой работы я не только не приблизился к цели ни на шаг, но оказался от неё даже дальше — ибо теперь мне уже не на что было рассчитывать.

Иногда я испытывал даже некоторую гордость за себя. Ведь это я, именно я, Анатолий Храмов, сделал его таким непробиваемым! В отчаянных попытках проковырять в его мозгах дырку я испробовал на Альбертике все известные мне психотехники и методики — от старого доброго замшелого «энелпи» до ультрановой, разработанной даже не сегодня, а завтра, дьявольски мощной и потому страшно засекреченной, буквально выворачивающей подсознание наизнанку «уловки красного одеяла» — тихой штучки, в умелых руках способной не только убить, но и мёртвого поднять из гроба путём вибролингвистического воздействия на живучие клетки волосяных луковиц. Всё тщетно. С таким же успехом я мог бы тащить за волосы сам себя. Эту хоть и бессмертную, но снулую рыбу не брало ничего.

В какой-то момент, отчаявшись, я решил попробовать совсем уж дедовский метод — народные средства, как мы знаем, иногда оказываются самыми действенными. Гипнотический транс посредством блестящего маятника! С этой целью я достал со дна дорожной сумки подаренные мне коллегами к юбилею «дискотечные» часы — огромные, серебристые, с широким наборным браслетом и очень выпуклой крышкой циферблата — вещь мало что неудобная, но ещё и не в моём стиле (на танцполе, однако, незаменимая). Дабы жертва ничего не заподозрила, я мужественно нацепил их на себя с самого утра — и за завтраком едва не пришиб (не психологическим, а самым что ни на есть физическим способом) известного знатока фольклористики, когда тот, завидев мой экстравагантный аксессуар, вздрогнул аккуратными бровями — и снисходительно прокомментировал:

— Кто хиппует, тот поймёт.

Чуть позже я так интенсивно (якобы от нахлынувших эмоций!) размахивал ими за столиком уютной, увитой плющом беседки, что у меня едва рука не отвалилась. Всё тщетно. Оловянные плошки Альбертовых глаз так до конца и не занавесились постепенно тяжелеющими веками, — зато мне ближе к ночи пришлось вызвать в особняк дачного массажиста, ибо спина и шея от перенапряжения болели просто адски.

Впрочем, день-два спустя оказалось, что кое-какого эффекта я всё же достиг — правда, не совсем того, какой ожидался. Нет, Альбертик так и не научился впадать в транс и даже входить со мной в раппорт (синхронизация). Зато он, наконец, перестал чуждаться меня — что называется, «раскрылся» — и неожиданно (кажется, даже для себя самого) перевоплотился в довольно-таки интересного собеседника. Как-то раз во время неторопливой прогулки в сосняке у нас завязалась весьма занятная дискуссия о проблеме осознанности бессмертия — и я с удивлением обнаружил, что мне говорили правду: Альберт не только внимательно изучил мои работы, но и сумел сделать из прочитанного кое-какие самостоятельные — и весьма неглупые! — выводы. Вообще, при ближайшем рассмотрении он оказался далеко не таким дурачком, каким выглядел на первый взгляд. Я даже посожалел, что мы не сошлись с ним на этой почве раньше — когда я ещё мог свободно вкушать прелесть подобных интеллектуальных бесед.

Но обратной дороги у нас не было — как и тогда, шестьдесят пять лет назад.

Кстати, вот ещё одно интересное наблюдение. Я понял-таки, почему он всё это время меня избегал. Некоторые случайные фразы и оговорки моего пациента, которые я — по долгу службы — очень тщательно фиксировал и анализировал, привели меня в конце концов к самонадеянной, но, если вдуматься, вполне логичной мысли, что всё это время Альбертик попросту чувствовал себя в долгу передо мной, не зная, как покрыть вексель хотя бы отчасти — что и порождало в нём вполне понятную неловкость и скрытую агрессию, которая всегда мучит нас перед лицом кредитора, независимо от того, сколько мы ему задолжали — пять копеек, рубль или целую жизнь.

А что мучило меня?..

Как-то раз, после одной из таких вот познавательных прогулок я, неожиданно проснувшись посреди ночи (чего прежде никогда не бывало), обнаружил, что моя подушка мокра чуть не насквозь. Почему ты не сообщил тогда, что выжил, Альберт? Почему не набрал номер, не подозвал «дяденьку», не поблагодарил хотя бы, маленький вундеркинд? Ты всё мне исковеркал. Ведь, если бы не ты, у меня сейчас, наверное, была бы нормальная, счастливая семья — совсем такая, как эта, ну вот эта, наша, дачная, — только настоящая. И сын, похожий на Игоря… ну ладно, пусть на тебя, его ведь и звали бы так же, и внучка, похожая на Лизу и на этого славного беленького кутёнка.

В последний день Правительственных Каникул президент Гнездозор пожелал осмотреть свой будущий храм.

Оказывается, доселе он его ни разу не видел — ну, не то что совсем не видел, а присутствовал при торжественной закладке фундамента и самолично разрезал розовую ленточку, после чего как-то забыл о нём — и вспомнил только сейчас, когда отъезд приблизился вплотную. Мы с Игорем Игоревичем с радостью вызвались сопровождать его к месту престу… пардон, строительства.

Погода, похоже, решила добить нас, яркосиний шершавый многоугольник, вырезанный уходящими ввысь кронами, ни на секунду не поменял форму, пока я глазел на него, задрав голову. Видимо, желая испить последний райский день до донышка, солидные государственные мужи неожиданно разрезвились, как малые дети. Кострецкий подобрал где-то увесистую корягу — и теперь, грозно потрясая ею над головой, гонялся за хихикающим Альбертиком, довольно ловко игнорирующим коварные подножки, подставляемые ему деревьями. Иногда он всё-таки спотыкался о бревно или корень, отпускал крепкое словцо — и тогда по роще гулко разносилось двухголосое гоготание (Кострецкого — нотой повыше, Альберта — погрубее). Я не принимал участия в их милой забаве, плетясь чуть позади и горестно размышляя о том, что — в тусклом освещении моего почтенного возраста — до следующих каникул осталось-то всего ничего.

Помощи ждать было неоткуда — оставалось разве что молиться. Самому себе, в храме «under construction». Мы как раз добрались до сетки с готической табличкой, и Альбертик, забросив постылую игру, уставился на диковинку с неподдельным интересом.

Гуськом вошли в калитку. Альберт по-бабьи охал да ахал, изумляясь, как причудливо видоизменилась с тех пор, что он видел её в последний раз, огромная глинистая ямища. Это ещё что. Кострецкий сулил, что через секунду-другую наш экскурсант и вовсе уписается от удовольствия — причём ошпарит себе при этом торчащие из сандалий большие пальцы (неухоженные, с вросшими ногтями и заусенцами). Как всегда, он попал в точку. Оказавшись внутри здания, Альбертик пришёл в полный восторг — состояние, которое удостаивало его нечасто. Особенно ему понравился отороченный колоннами неф и высокие хоры — по его словам, «совсем как в настоящей церкви». Тут, кстати, ему пришлось столкнуться и с уникальными акустическими эффектами культовой постройки, что было, пожалуй, даже перебором сильных впечатлений. А Кострецкий ещё и поддал жару, неожиданно испустив такой пронзительный клич, что мы вдруг оказались все в белом — это сверху посыпалась то ли штукатурка, то ли пыль.

Счастливый богочеловек тут же возжелал повторить фокус — и заорал так, что лучше б мои бедные уши кто-нибудь попытался прочистить вантузом. Достигнутого, однако, нашим деятелям показалось мало — оба были уверены, что храм, пусть даже недостроенный, таит в себе ещё множество пикантных загадок и заманчивых возможностей, которые они просто обязаны вскрыть и выволочь на свет. Несколько минут они попросту бегали по нему туда-сюда, упоённо соревнуясь друг с другом силой голоса и изощрённостью фиоритур. Глядя, как два взрослых, солидных супермена по-щенячьи резвятся, издавая протяжные звуки разного диапазона и громкости и радуясь тому, как мощно звучит каждая нота, отскакивая от стен и многократно отдаваясь под высоким куполом, я — несмотря на своё тоскливое настроение — не смог удержаться от улыбки.