Физиономия Андрея к тому же носила неправильные еврейские черты, хотя никакой еврейской крови у него не было. Увы! У него даже была некоторая склонность к юдофобству. И по его же рассказам, когда он, переведясь из Варшавской гимназии в Лубянскую, пришел в блестящем мундире в общежитие, то сосед, посмотрев на Андрея, видимо, решил поставить вопрос ребром:

— А скажите, чи вы не из жидив?

В белградские студенческие годы, как и все мы, Андрей ходил «без штанов», скромно жарил на нашей печке немного рубленого мяса, самого дешевого сорта, с помидорами, избегая лишних расходов на обед в студенческой столовой.

Теперь же Андрей все время говорил с моим отцом, убеждая его в том, что нужно ехать во Францию.

Отца он убедил, хотя и убеждать не было особой необходимости, так как отец сам был охвачен этими настроениями.

Они вдвоем принялись за меня. Я всю мою жизнь «был в полной власти странствий и дорог», соблазнить меня путешествием в незнаемые страны было в конце концов не трудно.

Андрей бросал свои государственные экзамены, не кончая университета. «Ничего, — говорил легкомысленно он, — закончим во Франции!» Отцу моя богемная жизнь тоже не нравилась, и он мечтал вырвать меня из богемы и поместить в более нормальное существование. Я, конечно, не собирался всю жизнь сидеть в Сербии, и потому я тоже решил пожертвовать государственными экзаменами. И мы отправились к Потоцкому.

Мне было грустно покидать нашу компанию: Алексея Дуракова, Илью Голенищева-Кутузова, профессора Аничкова, но меня влекли странствия.

На вокзале были шумные проводы, были друзья из «Одиннадцати» и студенты из общежития.

А когда я проснулся рано утром, поезд стоял на австрийской станции в горах. Огромная гора с белой снежной вершиной четко отражалась в небольшом круглом озере. Ярко светило раннее утреннее солнце. По синему небу плыли белые облака. По берегам озера стояли густые горные ели, свежие хвойные леса.

Потом мы проехали через сердце Тироля, через Инсбрук.

Эти стихи я написал по воспоминанию в 1929 году, я был уже год как женат на Ирине Кнорринг, и в воображении она стояла со мной рядом у окна вагона. На самом деле, я не мог накинуть вязаный теплый платок на плечи — так было в моих стихах, — поскольку ничьих «зябких плеч» рядом со мной не было. Я стоял у окна один.

Затем мы пересекли «маленький» Рейн, недалеко от его истоков, потом ехали вдоль Цуриковского озера в Швейцарии и после Базеля переехали во Францию. Нас привезли в Туль, где оформили и вывезли на автомобилях в деревушку на работу.

Я был очень возбужден и, как идиот, очень доволен. В моем воспоминании живо стояла «Моя жизнь» Чехова, которая произвела на меня такое сильное впечатление, когда я был юношей.

Нас определили на довольно тяжелые земляные работы. Компания Шнейдера электрифицировала железные дороги на юге Франции. В горах Оверня рыли туннели, собирали в них воду, подводя к речке, и сбрасывали ее со скалы в сто метров, затем строили гидростанцию.

Нас поместили в бараки, где на нарах спали русские, поляки, чехи, болгары, итальянцы, испанцы и арабы. Конечно, почти не было французов, кроме начальства. Рядом со мной спали матросы коммерческого флота, которые списались на берег и работали. По вечерам они шли в кафе, где происходили дикие драки между «братьями-славянами», с опрокинутыми столами и летящими винными бутылками. Заказывали дешевое местное сухое девятиградусное вино «пинар» и занимались нелепейшим соревнованием, правда, очень оживленно и весело. Они сидели друг против друга и выдумывали самые нелепые и дикие ругательства. Самые дикие, бессмысленные эпитеты и фразы вызывали шумный, бурный восторг. Они как-то затащили и меня с собой в это кафе. Я заказал бутылку Ронского вина. Парни были очень довольны и начали свое соревнование. Я посидел должный отрезок времени, извинился и ушел.

Я познакомился с одним русским интеллигентом. Он повел меня в старинную каменную церквушку — позднего средневековья, так и стоящую в этом селении несколько столетий

Он заявил мне:

— Здесь я играю!

— На чем?

— На органе. — И он мне рассказал следующую историю.

— Видите ли, я был когда-то неплохим пианистом, и как-то, встретившись со старичком-пастором, я его спросил, не позволит ли он мне в свободное от службы время поиграть на органе.

— Пожалуйста, — согласился он, предварительно все же справившись, знаю ли я орган.

Я сказал, что я музыкант, пианист, и что, вероятно, скоро освою и орган, — хотя я и не сказал ему, что уже играл на органе. Он дал мне ключи и захотел послушать меня. Я решил дать несколько душещипательных романсов моего времени: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской…», «Отцвели уж давно хризантемы в саду…» и какой-то печальный старинный вальс. Ну, в общем, старик вдруг пришел в восторг от моей игры, пристал ко мне с просьбой. Он предложил мне играть во время мессы. Я смутился и сказал, что для мессы нужно что-то специальное, а я кроме нескольких пьес Баха ничего не знаю.

— Что вы, какой там Бах! Вот что вы теперь играли — это замечательно подходит: это так грустно, меланхолично, мелодично… Прелестно! Прелестно! Это берет за душу!

Я не стал ему объяснять, что я играл, сказал только, что попробую.

— Ну, вот и чудесно! Конечно, я буду вам платить за работу, меня же нет органиста. Мне даже самому приходится играть во время мессы, но это очень неудобно. Значит, мы с вами сговорились?

И вот я по воскресеньям и выдаю: «Ты сидишь у камина» и прочие вещи. Всем нравится, а мне еще и деньги платят! — И он сказал:

— Пойдем в кафе, выпьем что-нибудь. Я вас угощаю! — Кругом была чудесная природа. Дичь. Горы. Хвойные леса.

На каждый день я получал разные наряды. Но чаще всего я через наклонно стоящую железную сетку просеивал довольно крупную гальку, замешивал ее с цементом. Сетка стояла у входа в туннель, куда уходили рельсы, а на них стояла моя вагонетка. Наполнив раствором, вагонетку гнали по туннелю.

В бараке, где мы жили, располагалась и столовая. Ее держала испанская семья. Муж работал каменщиком, а жена с двумя детьми взрослыми дочками, орудовали в столовой. Они кормили нас три раза в день. Утром, на завтрак, давали кофе с молоком и бутерброды с маслом и сыром. Кто хотел, ел суп. В полдень — обед из двух блюд: жаркое и сладкое. У французов есть народная пословица: вода хороша только для лягушек, и соответственно с этим французы пьют преимущественно очень дешевое девятиградусное вино. В романских странах никто не сядет за стол, если на нем не стоит бутылка «пинара», то есть сухого дешевого легкого вина. За завтраком хозяйка давала нам шопин (пол-литра) этого вина. Его пьют, обычно разбавляя водой. В четыре часа пополудни рабочие обычно в городе забегают в кафе, съедают бутерброд с сыром и стаканом вина. А после работы, вечером, жена подает обед — обычно суп-наполеон, мясной бульон с накрошенными кусками белого хлеба, какое-нибудь мясное блюдо, обязательно отдельно зеленый салат, кусочек сыру и сладкое или фрукты, причем едят все это под шопин «пинара».