АНТОНИЙ ХРАПОВИЦКИЙ. СЕМЬЯ ЗЕРНОВЫХ

Из всех центров русского рассеяния — Париж, Прага, Берлин и так далее — Белград представлял из себя как бы концентрацию самых реакционных, черносотенных элементов русской Вандеи. Кажется, нигде не было свалено в кучу такого количества «бывших» людей из бюрократически-чиновничьего мира рухнувшей российской монархии, как в столице Королевства сербов, хорватов и словенцев. Губернаторы, сенаторы, директора департаментов, думские деятели правых реакционных партий, военные генералы и тайные и действительные статские советники, митрополиты, архиереи, архимандриты, игумены разбежавшихся монастырей и за их спинами густые толпы богомольцев и в особенности богомолок, с постными, елейными лицами и с дикой, жгучей ненавистью к революции, к большевикам особенно; затем — полицейские и жандармы всех рангов, помещики, тоже всех рангов и состояний, губернские и уездные предводители дворянства, представители крупной буржуазии и финансовые деятели, недюжинные авантюристы и просто жулики, но эти люди — уцелевшие буржуи еще имевшие свои собственные денежные мешки и международные связи в финансовом и торговом мире, не задерживались на Балканах, они катили прямо в крупные европейские центры: в Париж, Берлин, Брюссель, Прагу, кое-кто в Варшаву и Рим, и даже в Лондон.

Избегали Балкан и деятели февральской революции и связанные с ними либеральные и радикальные интеллигенты. Черносотенная русская беженская масса их бы просто затравила, как «растлителей и предателей великой России», что она и делала по отношению к некоторым профессорам, устроившимся в Белградском университете. Действовала непосредственно сама, чуть ли не с рукоприкладством, и с помощью и поощрением «Нового Времени», издававшегося в Белграде Сувориным.

Деятели февральской революции отличались от буржуев и тем, что в большинстве своем не имели денежных мешков, но имели кое-какие международные связи, только не в торговых, а в политических и научных кругах, тоже, конечно, буржуазных.

Деятели искусства — писатели, художники, артисты, так же, как и ученые, по преимуществу, стремились в Париж, Берлин, Прагу.

С бюрократически-дворянскими обломками рухнувшего самодержавия на Балканах осела, по крайней мере, в первые годы эмиграции и главная масса разгромленной в Крыму врангелевской армии — от высшего генералитета до демократических «низов».

Официальным представителем России в Белграде много лет после революции оставался бывший посланник царской России Штрандман. Только после падения кабинета Пашича, когда в июне 1924 года лидером демократической партии Довидовичем было оформлено новое правительство, оно наконец отказалось считать бывшего царского посланника Штрандмана официальным лицом, хотя никаких дипломатических отношений с советской Россией установлено не было.

Официальным военным агентом при посольстве был царский генерал граф Потоцкий, продолжавший представлять разгромленную, несуществующую врангелевскую армию.

Единственной всесильной в среде эмиграции политической организацией был «Русский высший монархический совет», его возглавлял некто Крупенский, не то член Думы, не то высокий бюрократ и бывший крупный помещик.

Очень большую роль, и исключительно реакционную, в эмигрантской среде играло духовенство. На Балканах обосновались самые крайне реакционные его представители. Ведущим в этих делах здесь был митрополит Антоний Храповицкий. Личность весьма заметная, но и мракобес исключительный. Академик Духовной Академии, не лишенный ни ума, ни своеобразной образованности и культуры, он был известен в определенных кругах России, еще до революции, не только как иерарх руководитель и организатор своих церковных дел, но и как теолог, теоретик литератор. В литературных и читательских кругах знали о его книге «Творчество Достоевского».

Сведущие люди в свое время много рассказывали об Антонии забавно-анекдотического и возмутительного, но моя память абсолютно ничего не удержала из этих рассказов, сохранилось только впечатление, что известность Антония всегда носила несколько «скандальный» характер. Видимо, этому способствовал нрав Храповицкого. Крупный, бородатый мужчина, он был резок, самоуверен, груб и циничен в своих крайних высказываниях, будто бы ни с кем и ни с чем не считаясь. Любил соленые анекдоты и крепкие сомнительные слова, чем ставил в весьма неловкое положение богомольных девиц и старух — своих «жен-мироносиц», — окружавших и обожавших своего пастыря.

В Сремских Карловцах, в городке к северу от Белграда, состоялся церковный съезд, вошедший в историю русской церкви как «Карловацкий церковный собор». Я не в курсе церковных дел, но общеизвестно, на этот собор собрались только самые крайние, монархического толка церковные деятели эмиграции, выдвинувшие одним из тезисов, в качестве постулата, не требующего доказательств, что история русского народа зиждилась на двух основных началах: православии и самодержавии. Эти два понятия неотделимы друг от друга, всегда являлись, должны и будут являться основными ценностями русского народа. Естественно, что подобный собор внес раскол и разделение в среду эмигрантов. Естественно, что «здоровое русское национальное сознание» считало главными своими врагами революцию и «безбожную, сатанинскую власть» и вело беспощадную борьбу с ними. Собор выбрал митрополита Антония главой «истинного православия» и стал предавать анафеме всех несогласных, «лишая их благодати», «отлучая их от истинной православной церкви». Карловатцы нашли свою паству среди крайне реакционной части русской эмиграции, обосновавшейся по преимуществу на Балканах. Антоньевцы внесли раскол в эмигрантскую церковную общественность. В Западной Европе, в Париже, глава эмигрантской церкви митрополит Евлогий, отвергнув постановления Карловацкого собора, остался в подчинении Вселенского Константинопольского греческого патриарха, но любопытно, что на левом фланге этого подрясного воинства стояла довольно интересная фигура — бывший врангелевский «златоуст», митрополит Виньямин. Очень тонкий, почти «бесплотный» монах с бледнейшим лицом, окруженным ореолом черных кудрявых волос, с горящими экстатическим огнем глазами. Он действительно был «златоустом» и в проповедях красовался своим красноречием. Этот монах, похоронив свое прошлое, и собрал вокруг себя наиболее «левых» священников, которые тяготели не к музейной, а к современной, новой России и к своей родной матери — Московской патриархии.

На маленькой, тихой улочке Петель, в весьма демократическом 15-м округе Парижа, населенном в большом количестве и русскими скромными тружениками — шоферы такси, рабочие автомобильных заводов Рено и Ситроена, мелкие служащие кстати, писатели и поэты, — словом, теми, кому положение и карман не позволяли селиться в более фешенебельных округах Парижа, была устроена в бывшем полуподземном гараже небольшая церковь. Русские художники расписали ее в простом, но строгом стиле скита XVII века. На улицу Петель потекла и соответствующая паства, состоящая из людей, тоже томящихся тоской по утраченной Родине. Между прочим, Виньямин ввел в свой непосредственный служебный коллектив некую принципиальную «коллегиальность». После службы, когда расходились прихожане, Виньямин собирал всех участников ее на обсуждение прошедшей службы и близких к этому вопросов. Мне, чуждому и далекому от всяких церковных дел, о том, что происходило на Петеле, рассказывал близкий человек, непосредственный участник этих собраний.

Вот что произошло однажды во время службы. Два молодых иподьякона с большими горящими свечами при выходе на амвон столкнулись лбами. На обсуждении долго судили и рядили, видимо, с мистической точки зрения, как это могло произойти? Как и почему? Пока старенький попик мрачно не буркнул, сильно напирая на «о»: «Потому, что ходить не умеете!»

Но я забежал вперед. Однако я еще не кончил с Белградом. Именно в Белграде, единственный раз в моей жизни, в одной семье, на заседании студенческого кружка мне довелось лицом к лицу встретиться с Антонием Храповицким.