В последний момент писатель очнулся, весь в поту…

— Опять этот кошмар… — пробормотал он.

Сцена была действительно кошмарная, впрочем, сама по себе не страшная и ужас возникал оттого, что писатель смотрел на нее из сна и не мог вмешаться в происходящее…

Всю ночь писатель блуждал по улицам города, переходя из одного сна в другой, и проснулся усталый, весь в пыли, со стертыми до крови ногами, сожалея о чем-то…

Было уже утро.

Писатель допил холодный чай в стакане с коричневыми полосками.

Он сидел и смотрел в окно, из которого открывался вид на Иудино болото.

Дверь неожиданно приоткрылась, и в комнату вошел участковый. Вел он себя довольно странно и выглядел не менее странно. Одна половина его лица улыбалась, а другая мучилась. И глаза у него были разные, и как будто с двойным дном. Там что-то колыхалось темное и страшное, как водоросли в мутной воде, напоминающие змей с вздутыми шеями.

— Что случилось?.. — спросил писатель.

— Собирайся… с вещами… — сказал участковый, вскользь глянув на писателя.

Писателя арестовали по подозрению в умышленной гибели скота…

По камере гулял ветер, было холодно.

Писатель встал, весь в ознобных мурашках, забегал из угла в угол, хлопая себя по бокам и пытаясь согреться. Услышав пение где-то в этажах, он замер, потом подошел к окну…

Спустя какое-то время дверь распахнулась, и в камеру вошел Вагнер, начальник тюрьмы.

— Говорят, ты играешь на флейте… — спросил Вагнер.

— Когда-то играл… — сказал писатель и, глянув на Вагнера, отвел взгляд…

Вагнер был женат. Его жена, Маргарита, блондинка, высокая, худая, одного с ним года, до замужества была оперной певицей. Детей у них не было живых. Две девочки умерли еще в малолетстве, а сын ушел из дома и пропал без вести. Семья Вагнера жила в башне на территории тюрьмы. И лето, и зиму Маргарита ходила в желтоватом, пятнистом халате. С мужем она почти не разговаривала, только хмурила свои густые брови. Правда, в настроении она пела, зажмуривалась и тянула что-нибудь жалобное, а Вагнер слушал. Голос у Маргариты был приятный. Когда она пела, лицо Вагнера преображалось…

Вагнер молча взял писателя за руку и повел его по коридорам и лестницам к себе в башню.

В комнате царили сумерки.

Какое-то время Вагнер, Маргарита и писатель сидели молча.

Сумерки сгустились и Маргарита запела, тихо, почти неслышно, постепенно повышая голос.

Писатель подыгрывал ей на флейте.

Сузив глаза и отвернувшись к окну, Вагнер молча слушал. Что он видел в отражении стекол, одному богу известно. Вдруг он начал сипло подвывать, сам не понимая, что делает, как в бреду…

После недолгого и тягостного молчания Маргарита начала другую песню.

У этой песни был другой голос, нежный, грустный…

Так это и тянулось час или два, а, может быть, вечность…

Очнувшись, писатель не увидел Маргариты, а по лицу и настроению Вагнера догадался, что пора уходить, и пошел к двери.

Вагнер догнал писателя уже на лестнице и проводил до дверей камеры…

Остаток ночи и весь день писатель провел в одиночке, лежал на нарах, как камень, закрыв глаза. Иногда он проваливался в сон, точно в яму, а, очнувшись, пытался понять, где он?

Вместо темной, тесной камеры ему виделась та же теснота, только светлая.

Вдруг, писатель услышал над головой какой-то странный шум. Он поднял голову. Над ним порхала стайка бабочек…

В следующую ночь Вагнер оставил писателя ночевать у себя в башне на балконе, где в ясную погоду Маргарита загорала, прячась от любопытных глаз.

Писатель лежал на мягком пуфике и думаю про себя:

«Какой-то театр абсурда… и, как видно по всему, я у них не первый гость…»

Утром писателя перевели в другую камеру, где у него не было только перины из гагачьего пуха…

День прошел как обычно…

Вагнер появился ближе к утру. Писатель шел за ним по коридору и размышлял:

«Я-то сплю днем, а как же он?.. весь день потом клюет носом на службе…» — Вагнер на самом деле выглядел ужасно. Лицо какое-то застывшее, почерневшее. Чернота и вокруг рта, и под глазами. Эти спасительные для жены Вагнера ночи явно убивали его. Ему было около сорока, но выглядел он намного старше.

Вагнер и писатель поднялись по лестнице на третий этаж, долго шли по переходу, сопровождаемые лязгом запоров, повернули налево, потом направо, поднялись по лестнице еще на два этажа и остановились у запертой двери…

Маргарита пила холодный чай и была где-то далеко-далеко от них, в отблесках, в тенях. Она обернулась, посмотрела на писателя и подошла к окну. За окном цвела ночь, непередаваемая красота, таинство, которое творил Бог и человеческое безумие…

Вагнер прикрутил лампу.

Час или два Маргарита пела, а писатель играл на флейте в каком-то отрешении. Конечно, все это выглядело бы вполне естественно в сумасшедшем доме, но не в тюрьме?..

Писатель вздрогнул и открыл глаза. Совсем близко он увидел зеленоватый глаз Маргариты, как зеркало, в которое давно никто не заглядывал.

Маргарита пошатнулась, и писатель невольно обнял ее. Обнажилась ее маленькая грудь.

Маргарита запахнула халат. В глазах паника. Вскользь она глянула на дверь.

Дверь была приоткрыта.

Неловкое и тягостное молчание. Писатель изо всех сил сдерживал нелепое желание подойти к двери и закрыть ее на ключ.

Маргарита улыбнулась, наверное, догадалась о его желании.

В комнату вошел Вагнер и увлек писателя в лабиринт коридоров тюрьмы.

Шли они молча.

У двери камеры Вагнер остановился. Лицо его было мрачнее тучи. Пожевав губы, он вдруг в упор глянул на писателя.

Писатель невольно побледнел. Предательский холодок сполз вниз по спине.

Вагнер как-то неуверенно улыбнулся и похлопал себя по карманам:

— Черт, кажется, ключи забыл… или потерял… ты постой здесь… — Вагнер ушел, а писатель остался стоять в коридоре.

Около часа Вагнера не было…

Вагнер так и не пришел, пришла Маргарита.

— У мужа приступ… — только и сказала она, а у писателя дыхание перехватило.

Сглотнув комок в горле, он попытался обнять Маргариту. Она отвела его руки и подтолкнула к двери, сделала вид, что намеревается тоже войти в камеру. Когда писатель вошел в камеру, она захлопнула дверь за его спиной…

Писатель играл на флейте в тюрьме, а Федра дичала в лугах, хвостом гоняя слепней под своим тощим брюхом.

Прошел год или два, а может быть вечность, прежде чем она услышала хриплый голос рога и почувствовала на своих опавших боках уколы острых, как шпоры, пяток писателя. Она замычала от радости и боли и понеслась, сломя голову. Счастливые это были дни. С утра до ночи писатель трубил в рог и пел веселые песни в ее мохнатое коровье ухо. Иногда это были грустные песни. Писатель пел и вспоминал ворону, которую он научил говорить, ее звали Сарра, и Маргариту, которая научила его петь.

«Пропала Сарра где-то в лесах…» — подумал писатель и вдруг услышал знакомое хриплое карканье и смех…

Почти неделю писатель провел в поселке.

Неизвестно, что подтолкнуло его вернуться в город.

До полудня он сидел на автобусной остановке.

В облаке пыли появился автобус.

Автобус остановился.

— А говорили, ты пропал в Иудином болоте вместе со стадом… — сказал шофер, криво улыбаясь. — Тебе куда?..

— В город…