Ушел я от них в другую землянку. Был там дед одинокий, больной весь, стал за ним ходить, похлёбку варил, стирал. Дед хороший был, помер он в скоростях, а когда живой был, всё говорил: беги, паря, беги! И хоть был за нами там присмотр лютый, и документов на руках не было, а бежали люди, бежали. Ловили, конечно. Бывало так, что и на месте стреляли. Поговаривали, што можно было выправить документы за деньги, да где у меня деньги-то? Ну, и в июне, токо-токо снег стаял, ушёл я. С собою только и было, что сухари чёрные…

Василий Матвеевич замолчал, устал, видно. И то правда, он уже и не помнит, чтоб наговаривал столько слов сразу. Он вертел коробок спичек и, казалось, забыл о молчаливом слушателе.

— И что было в пути? — решился напомнить гость, и старик, докурив сигарету, неожиданно рассмеялся.

— А што было? И на деревах спал, и в болоте чуть не потонул, всё было. А в села не заходил — боялся. И, скажи, такой слух у меня сделался, за полкилометра определял, што округ меня делается. Так и добрался до Енисейска. Эх, и понравилось мне там! Всё как на картинке было: трава по улицам ковром, церква там высоко-высоко стоит, ворота и дома не запирались, все как есть открытые стояли. Я в один двор забежал, думал хлеба попросить, оголодал ведь вконец. Зашёл, а там — никого, я дальше — в избу, и там ни души… Пошарился я насчёт съестного, нашёл в печи кашу пшенную. Там, у печки, и стал наворачивать и не слышал, как хозяйка вернулась. Ну, думаю, тётка погонит со двора, а она и полслова не сказала… Достала крынку, молока налила: ешь! Я всё смолотил, тогда тётка и расспрашивать стала: кто такой да откуда. А мне всё равно уже было. Беглый, говорю. Она и этому не удивилась…

Я уж было понадеялся, думаю, оставит ночевать, так захотелось в бане помыться. А хозяйка одёжу дала, сухарей не пожалела, да и выпроводила. Иди, говорит, от греха подальше, а то мои невестки с покоса вот-вот придут… Я те сухари до сего дня помню. Такие сухари из кусков, которые после еды остаются, их в духовке сушат да корове иль свиньям в пойло добавляют. Так тёткины до того были вкусные, вроде человек ел хлеб с маслом иль с мясом, ел да оставил. Тётка сказывала: в лётчиц-кой столовой куски собирала…

Ну, а от Енисейска до Красноярска уже было недалеко, каких-то триста километров. Как туда добрался, так сразу пошёл на станцию, а там народа видимо-невидимо — война ж! Солдат, помню, много было, один так и махорки дал — ничего больше не было, так я её на хлеб сменял. А другой меня в товарняк впихнул, который на Дальний Восток шел, я и радый был, хотел подальше уехать. Сел, значит, в товарняк и стакнулся там с парнишкой, он с бабкой ехал. Старуха эта поняла, нет ли, но шуметь не стала, но и хлеба не дала! И, ты скажи, што это голод с человеком делает? У меня одна мысль была — бабку ночью стукнуть, а мешок, который она с рук не спускала, забрать. Право слово, так и думал. И кто руку отвёл? Так до Иркутска и доехали, а там патрули стали состав шерстить.

Задержала меня охрана, хотели отправить куда-то, а я как пристал: отпустите да отпустите, мол, к родным еду. Ну, и упросил, не до меня было, тогда ж и дезертиров, и бандитов всяких было много, ой, много… А куда идти? Помню, под мостом сидел, трясло всего от холода, думал, там и помру. Ну, и стакнулся с ребятами, такими же беспризорными… Задружился я тогда с одним, больной он был, весь шелудивый, и волосья отчего-то на голове не росли, и личико в пятнах, а умный был, ох, и умный был парняга! И вот сидим мы как-то в дому заброшенном, рассказывал он, помню, штой-то, складно так рассказывал, а тут, слушаю, замолк… Повернулся до него, а он синеть уже начал, ногти синие, глаза закатились, задёргался так и не шевелится. Так я долго не соображал, што помер он, как есть помер. Трясу, а у него головка болтается из стороны в сторону…

А как понял, што товарищ мой помер, так стыдно сказать, но грех и промолчать, а обрадовался… У него ж документы были, так я и подумал: теперича и ему хорошо, и я с бумагой буду. Право слово! Но долго сидел около него, не мог обыскать, если бы карманы, а то под рубашку надо было лезти, у него там булавкой мешочек приколотый был… А у меня как руки свело, не могу — и всё тут! Но так надоело скитаться, а у него свидетельство было, семилетку он закончил, я его и взял, вот эта бумага меня и спасла. Я с ним в военкомат подался. Думаю, на фронте лучше будет, а тут — иль тюрьма, иль так подохну… В военкомате так и сказал: мол, паспорт не успел получить перед войной, токо вот эта бумага… Это я потом сообразил, чем же так повезло. Школа-то была под Смоленском! А это сорок второй год, сразу-то документ и не проверишь! Попервости я там, на призывном пункту, полы мыл, на человека стал похожий, а потом уже отправили эшелоном… И до пятьдесят восьмого года был я Короткевичем Андреем Иовичем… Вот таки дела были!

— А что случилось в пятьдесят восьмом? — подался к столу гость. Хотел немедленного подтверждения: старик добровольно пошёл в органы или те сами его нашли?

— Сходил до милицию, там всё и рассказал. Они меня сразу отвезли в другую контору, а там помытарили, конечно, допрашивали, справки наводили… Майор хороший попался, и там бывают людишки с пониманием!

«Бывают, — согласился беглец, — если разрешат. А уж если разрешат, люди в синих мундирах становятся такими понимающими».

— Да, человек и утопит, человек и вытащит! — рассуждал Василий Матвеевич. — Выправили, стало быть, мои документы, но от медалек пришлось отказаться: говорят, получены мошенским путем. Ну, и бог с ними, с медалями. Самая большая награда со мной осталась — живой ведь с фронту вернулся. Тогда и семью завёл, я ж до той поры и не женился, боялся. Так што женился поздно, и ребёнка токо одного и родил… Так что я, паря, знаю, как оно бывает.

«Что бывает?» — уже вертелось на языке. А старик, блеснув из-под бровей узкими глазами, и без вопросов пояснил: — Знаю, как оно, когда тебя ловят!

И тут же засуетился, стал хлопотать, придвигать к гостю тарелки: «А ты што ж ничего и не ешь, видать, заговорил я тебя». Но тому было не до еды. Ясно же: старик разговорился неспроста, и не водочка в этом виновата. Он что же, дал понять, что вычислил его? Но зачем стал рассказывать о себе? Для поддержки? Предупреждения?

Он много чего ещё надумал бы, но тут во двор влетел вертолётчик, громогласный, весёлый, вольный. И, увидев задумчивые лица и старика, и компаньона, стал тормошить обоих:

— Вы шо сидите смурные такие? Эээ, дед, хорош, хорош! Кончай горевать, — схватил он в охапку маленькое стариковское тельце.

— Толик! Рёбра сломаешь, чертяка!

— Не буду, не буду, ты только бодрее, дед, бодрее…

— Ты где это пропадал?

— Так у твоей подруги, у Антонины. Оказывается, там ни одного мужика нету! Попросили доску на крыльце прибить — прибил.

— Так ты, стало быть, доску притэтывал? А может, клинья подбивал?

— Ну, сразу клинья! — запротестовал Толя. — Ты, дед, лучше скажи, шо за соседи такие?

— Так они из Казахстану приехали. Сестра позвала, они всем кагалом и приехали. Там в дому три сестры с мужьями, детями, вот и считай, скоко их. Тесно живут. До меня просятся на постой, а мне не с руки…

— Зря, Матвеич, зря! С бабами оно веселее. Одна там, эх! Рядом посидишь, и дальше жить хочется, — рассмеялся чему-то своему вертолётчик.

— То дочка ейная, Антонины-то… Ты особо губу не раскатывай, не сбивай её с толку, у ней свой мужик есть, тольки зараз на заработках где-то. Она, говорят, строго ему наказала: без грошей не приезжай — не приму…

— Бабы они такие… Деньги есть и девки любят, даже спать с собой кладут. Денег нет — так йух отрубят и собакам отдадут, — ухарем пропел Толя.

— Ну, ты всех не ровняй! А эти — да, приезжие бабёнки — не промах. И я им крыльцо ладил, и молодые мужики — и забор, и крышу чинили… А што делать, когда евошные кто по тюрьмам, а кто вот так, на заработках. Но эти себя блюдут, молодая, та всех отшивает… Вы лодку-то смотреть будете? Иль передумали?

— Не, не, — запротестовал Толя, — давай, дед, показывай! А ты шо, не хочешь смотреть? — наклонился он над беглецом и, увидев в глазах компаньона некий протест, уже серьёзным голосом предложил: — Пошли, посмотрим! На всякий случай.