Эллинг старика был у самой воды. Посредине душного сарайчика, где пахло старым нагретым деревом, гудроном, близкой водой, на пыльных брусках распростёрлась лодка. Она, крашеная голубой краской, была такой огромной, что казалась морской шлюпкой. Тут же, на стеллаже, лежало несколько пар исполинских вёсел. Толя с самым деловым видом кружил вокруг посудины и примеривался, как они вдвоём перевернут её вниз дном, как будут двигать по настилу к речке…
И беглецу уже виделось, как она, плюхнувшись, закачается на зелёной воде. А Толя крикнет: «Давай, давай, прыгай! У нас на двоих полтора центнера, мы её зараз осадим и определим, потечёт или нет!» А он ответит: «Ты хоть представляешь, что такое идти на вёслах?» И Толя станет уверять, что очень даже представляет. И выяснится: вертолётчик ещё и мастер спорта по гребле. Вот только он с больной спиной ему не напарник. Да и не это главное, как-нибудь справился бы! Но на лодке они привлекут к себе внимание, ведь за версту видно: никакие они не туристы, никакие не рыбаки.
— Нет, нет, без мотора это не имеет смысла, — самым твёрдым тоном остановил он компаньона.
— Вот и я говорю, не стоит овчинка выделки, — поддержал его Василий Матвеевич. — Но ты, Толик, сам виноват, не предупредил, я бы мотора не продавал. Кто ж так планирует?
— Да, действительно, кто так планирует, а? — с усмешкой взглянул на компаньона вертолётчик. — Дед, а твой сосед с мотором как, надёжный мужик?
— Мужик как мужик, и сын евойный ничего парень, сурьёзный… Так што, идтить поспрошать — или как?
И пришлось снова запротестовать: нет, нет! Если ничего не получится с теплоходом, тогда…
— Точно, дед, завтра с утра и спросим. А сегодня отдыхать будем, — вышел на мостки Толя и зачерпнул воды. — В этой речке можно плавать? Воды по колено или как?
— Да оно бы после Ильина дня и не надо бы…
— От так всегда! Как август, так Илюхе обязательно надо в воду нассать!
— Толик! Охальник ты, ей богу! Ну, отдыхайте, отдыхайте, я зараз вам и одеялко принесу. — И старик двинулся к дому, но, будто споткнувшись, остановился и попросил:
— А то, может, баньку затеете, а, ребяты? Попаритесь, а с вами и я заодно. Для одного топить, это ж… А у тебя, Толик, хорошо получалось! И дрова как порох, и веники есть, хорошие веники…
— Деда, это ж долго! Для хорошего пара — часов пять надо, — засомневался вертолётчик. Но, увидев просительное лицо старика, и сам вспыхнул:
— А давайте! Попробую её за два часа раскочегарить… Эх, протоплю я вам баньку по-белому! Токо сразу предупреждаю: не мешайтесь! И самое главное — растопка, зараз щепочек наколем, газетка как, есть?
— Есть есть, Толик, всё есть! — обрадовался Василий Матвеевич.
И было интересно наблюдать, как вертолётчик выбирал поленья, как ловкими руками колол тонкие пахучие лучины, как выкладывал в топке дрова, и как быстро занялось в ней жаркое пламя. Толя отвёл ему роль смотрителя огня, для этого надо было сесть на маленькую скамеечку у печки и следить, не прогорело ли. «Подбрасывай, но ближе к дверке, и не набивай, а так, в разрядочку, в разряд очку…» — выдал он указания смотрящему, а сам, раздевшись до красных трусов, стал носить воду из колодца. За чугунной дверцей буйно и красно полыхало, и беглец всё боялся пропустить момент, когда нужно будет кинуть в пасть новую порцию пахучих берёзовых дров. За спиной туда-сюда с вёдрами сновал Толя и отпускал свои незамысловатые шуточки, но не успевал смотрящий открыть дверцу, как тот мигом оказывался у печки и сам подбрасывал дрова. Наконец, отставив вёдра, вертолётчик сел на порог и закурил, и уже не беспокоился о печке, там гудело ровно и жарко.
А тут от дома пришёл и Василий Матвеевич, принёс полотенца, печатку мыла, и ещё что-то зелёное и большое.
— Вот вам на подстилку, ежели полежать захотите. Может, чего ещё надо? — вглядывался старик в лица гостей. С подростковой чёлочкой ещё тёмных волос, в клетчатой рубашечке, застёгнутой на все пуговицы, и длинными рукавами, он был так трогателен. Как все старики, чисто прожившие жизнь. Эх, если бы только не предсмертная уже желтизна на лице…
— А веники как, не пора замачивать?
— Всё путём, деда, всё путём! Как токо будет шестьдесят градусов, так я их прямо там, в парилке и ошпарю…
Старик потоптался в предбаннике и, поняв, что процесс движется в правильном направлении, успокоился.
— Ну, раз я вам не нужон, пойду, прилягу, — и медленно побрёл назад к дому. Толя, глядя ему вслед, вздохнул.
— Эх, сдал дед и здорово сдал! Вот так живёшь, колотишься, гребёшь под себя, а на гада всё это надо, а? А какой мужик был бравый… Брось ты караулить ту печку, если и прогорит — не страшно. Там зараз такой жар, шо полыхнёт сразу и сырое полено. Давай на травку, позагораем! Последнее солнце, скоро похолодает, дожди зарядят… — растянулся на одеяле вертолётчик.
Тогда и беглец, бросив футболку на лавку, вышел из тени: да, скоро солнце будет недоступным, и снова на долгие годы. И греть будут только воспоминания о нескольких днях в августе, и будет он вспоминать эту быструю речку, эту ветлу, это почерневшую баньку, это горячее светило…
— А почему ты не рассказал Василию Матвеевичу правду о смерти сына, — зачем-то упрекнул он Толю.
— Рассказать про то, шо сын покончил жизнь самоубийством и как это сделал? Зачем отцу знать? Про это и дочки не знают. Сашко давно, я предполагаю, задумал, а я как раз в отъезде был! А уезжал, он весёлый такой был…
— Выла, наверное, какая-то причина?
— Какая причина? Не было никакой причины! Вот и дед стал бы думать…
— Ты ведь говорил, он воевал в Чечне… Знаешь, есть такое состояние — посттравматический синдром…
— Какой, ё, синдром! Не было у него никакого синдрома, спокойный был мужик. Ну, горел, ну, падал, так кто не горел, кто не падал… Не, Сашко слабаком точно не был!
— Дело не в слабости, а совсем в другом — в чувствительности, в недовольстве собой, в усталости от жизни…
— Ты шо ж, думаешь, я не понимаю? Но не должно так быть, не должно… Кто-то скупо и чётко отсчитал нам часы, — начал Толя и оборвал. Слова забыл? И пришлось напомнить:
— …Нашей жизни короткой, как бетон, полосы.
— От-от, такой, гад, короткой! А давай до речки! Тебе в воду пока нельзя, у тебя ножка больная, а я искупнусь, — подхватился Толя и скачками побежал к воде. На мостках он скинул кроссовки и красные носки и зашёл в воду — мелко! И, только добравшись до середины реки, лёг на спину и поплыл. Спортсмен!
А вернувшись, застал компаньона за стиркой.
— О! Добрался Мартын до мыла! Там же вода нагрелась, а ты тут холодной, — брызгал Толя водой. И, присмотревшись, присвистнул:
— Ты шо, и мои носочки стираешь? Ё! Это ж кому рассказать!
— Имей в виду, это стоило мне острых душевных переживаний, — не поднимая головы, внёс ясность в гигиенический вопрос подопечный.
— Не, ты как стираешь! Кто так делает, а? Дай сюда! — выдернул Толя из его рук намыленные тряпочки и, натянув на свои Длинные пальцы, стал изображать энергичное мытьё рук: во как надо! Его мокрое тело было всего в полуметре, и с такого расстояния были хорошо видны разнообразные шрамы. В городе Шилке он и не обратил внимания, не присматривался, а тут совсем близко настоящие зажившие раны. Откуда?
— Во! Теперь, прополощем — и готово! — повернулся к нему вертолётчик, и пришлось отвести взгляд. — Как там наша печка? Подкидывал? Зараз проверим, — кинулся он к бане и, вернувшись, бухнулся на зелёное одеяло.
— Всё нормальком. Я уже заслоночку прикрыл, ещё часок — и можно париться… А венички как пахнут! Слухай, шо ты всё ходишь, горизонт закрываешь? Не маячь, садись! Если беспокоишься за носки, то сохнут уже, сохнут, там же бак горячий!
Не успел беглец опуститься на подстилку, как почувствовал под собой что-то твёрдое. Отодвинувшись, увидел две большие чёрные пуговицы, пришитые с краю одеяла: а это для чего?
— От шо значит человек в армии не служил. Ото, где пуговицы, та сторона для ног, ферштейн?