Его безумное решение снова вернуться в Никольское Йоханс категорически осудил. Он не без основания полагал, что ни один индоген Открытой страны, как ни одно существо со стадиально более низким типом сознания, не заслуживает подобного риска. На этот счет существовала вполне определенная рекомендация. Формы живого не равноценны. И если встает выбор между жизнью носителя эйя-сущности и другим живым созданием, предпочтение тавра должно однозначно склониться в пользу себе подобного. Почему Аболешев столь возмутительно пренебрегал этим правилом, Йоханса по большому счету уже не сильно интересовало. Командор был очеловечен, он перестал слушаться зова своего подлинного естества. На его человеческое наполнение этические постулаты тавров имели лишь ограниченное влияние. Само собой, в этом была замешана женщина-индоген, его избранница, Жекки, но о ней Йоханс предпочитал думать как можно реже, хотя именно она… именно из-за нее…

Впрочем, Высокого Наместника могло кое-что оправдать. Его ничем не объяснимую, не контролируемую, уничтожающую привязанность, не имевшую точного соответсвия ни с одним из эмоциональных компонентов личностного основания тавра, Йоханс не брал в расчет. Сколь бы ни был сейчас слаб Аболешев, он оставался достаточно совершеннным для того, чтобы хладнокровно подавить в себе любые человеческие мутации, если только они стали бы реально угрожать главному содержанию его корневой импланты — долгу наследственного служения.

Следовательно, его крайне неразумному возвращению в Никольское надо было искать вполне рациональные причины. Например, что если Жекки наконец невольно исполнила главное назначение изобранницы тавриера и все-таки обрела эйя-сущность, а у Аболешева появились на этот счет абсолютно достоверные данные? Тогда он действительно не мог уклониться от встречи с ней. Тогда он просто вынужден вернуться, повинуясь не столько влечению, сколько своему высокому обязательству.

Вопрос — насколько основательно такое предположение? Последние наблюдения, которые Йоханс сделал с помощью бесконтактного сенсора, выявили у Жекки небольшой гармональный всплеск, характерный для стадии вживления в человеческий организм эйя-субстатов. Но, чтобы окончательно убедиться в положительном результате, необходимо было повторить анализ, а сделать его ни Йоханс, да и никто другой из отряда наблюдения уже не успели. Достоверные данные могли быть только у Аболешева, и он мог намернно блокировать доступ к ним, дабы не осложнять уже намеченную эвакуацию рыцарей Ордена из Открытой страны. В самом деле, узнай рыцари, что в антивитирующем пространстве остается (иными словами, обрекается на гибель) некий внедренный эйя-субстат, частица бесценной энергии, и ни один из них не переступил бы за границу связного канала. А если результат внедрения положительный?.. Что если наследование эйя-сущности с помощью организма женщины-индогена все же стало реальностью? Недаром Эрингор так непреклонно желал этого, так упрямо этого добивался, так мучительно страдал, сознавая на что ему пришлось пойти, дабы таким образом обеспечить продолжение эксперимента после своего неизбежного ухода.

Что ж, если он все-таки добился цели? Тогда никому кроме него не доведеться испытать всей неизбежной тяжести последствий. Он один обязан будет взвалить на себя весь непомерный груз ответственности за судьбу этого выстраданного и столь несвоевременного наследования. И тогда Эрингору не позавидуешь, ибо его ресурс на сложные системные алгоритмы воздействия почти исчерпан. Уже теперь его собственная эйя-сущность, подвергаясь непрерывной опасности, ослаблена до предела, а вскоре и вовсе утратит первозданно всемогущее наполнение. Уже сейчас в случае непредвиденной опасности благородный Эрингор не в состоянии будет защитить самого себя, что же говорить об участи еще не рожденной, беспомощной, хотя и бесценной капли? Помощи им ждать неоткуда, да Эрингор и не попросил бы о ней, даже если бы доступ к Тавриону снова открылся. Остается только надеяться, что все эти построения насчет вживления эйя-субстата ошибочны, и гармональный всплеск у Жекки был вызван всего лишь очередным, не осознанным ею, синус-контактом. Кроме того, возможно, у Аболешева существуют и какие-то другие важные причины, не связанные с Жекки. Возможно, именно эти причины заставляют его во что бы то ни стало вернуться в Никольское. Йоханс вполне может ничего не знать о них. Иначе ни Аболешеву, ни его избраннице не позавидуешь. А уж в способности создавать для всех трудности, да еще в самое неподходящее время, Жекки никак не откажешь.

В эту минуту Йоханс едва сдержался, чтобы не перейти черту, дальше которой он заходил весьма редко, поскольку его непрекрытое осуждение «барыни» могло задеть Аболешева, а Аболешева он все же предпочитал отделять от его неподконтрольных человеческих страстей.

При всем при том было предельно ясно, что нынешний визит в Никольское, чем бы он ни был вызван, запросто мог лишить Павла Всеволодовича последних сил, необходимых ему для зооморфной транслокации — единственной оставшейся ему возможности сохранить себя в Открытой стране.

Эта поездка угрожала и надеждам Йоханса, так как сужение канала в первой точке выхода из х-пространства ускорялось с геометрической прогрессией, и надо было во что бы то ни стало успеть захватить его живительный ток, дабы самому не остаться навсегда по эту сторону обреченного мира. Йоханс уже вполне четко сознавал, что не сможет остаться. Он это понял и молчаливо передал по лонео Аболешеву. Это было непростое решение. Бескрайняя светоносная синева веяла на него из тайного далека мягко и нежно, а Аболешев как прежде смотрел, не замечая ни обращенных к нему преданных глаз, ни самоотречения, ни верной, ушедшей в себя, привязанности.

Вочеловеченный Наместник принял волю гарда спокойно. Как должное. Кажется, он не сомневался, что Йоханс выберет именно это, но… все же. За нарочитым спокойствием Эрингора Йоханс как будто уловил тщательно скрытое разочарование. Возможно — снисхождение к чужой, столь естественной, слабости. И немедленно сурово осудил себя. Недавняя, подспудная боль, для которой не находилось названия на таврском языке, снова сдавила внутреннюю область груди. Вообще, все получалось совсем не так, как показала первичная схема-прогноз, построенная загодя, утром: отговаривать Аболешева было бесполезно, а о том, чтобы отпустить его одного не могло быть и речи.

И вот им пришлось снова испытать резкий провал в человеческое сознание, телесную очеловеченную слабость, грубую неповоротливость мыслей, которая была неразрывна с первыми минутами «вне собственной сущности». И снова перед глазами со всей неизменной последовательностью возникли большой губернский город, крытый перрон железной дороги, условно деревянная станция Клен, и дальше, за ней — густая дымная мгла над полями, заранее предвиденная, и все-таки отчего-то сразу напомнившая о неизбежно близком конце.

XVIII

И вот уже легкая дорожная коляска мчалась по опустевшей, точно вымершей, улице Аннинского, и Йоханс угрюмо наморщившись, старательно высмативал впереди что-нибудь живое.

Картина прояснилась как только позади остались последние убогие строения, обозначавшие северную окраину. На подступах к выгону появились первые разрозненые фигуры в сером. Дальше толпа густела и образовывала перед высоким крытым крыльцом трактира уже нечто напоминающее плотную массу, сбитую из мятых картузов, серых шапок и пестрых бабьих платков.

— Эва, — невесело протянул кучер, осаживая не на шутку разогнавшуюся пару и круто остановив ее по правую сторону от двух параллельных жердин ограды. — Кажись, сход. А не то еще что.

Толпа крестьян виделась сзади и с некоторого отдаления, но и Аболешев, и Йоханс почти с одинаковым интересом стали всматриваться в нее со своих мест. Очевидно, многолетнее участие в эксперименте выработало в них какой-то условный рефлекс на новую, особенно необычную, информацию.

— А ну, миряне, раздайтесь-ко, — прозвучало тем временем откуда-то с малолюдного края толпы, и Йоханс увидел, как к крыльцу, сквозь самую гущу людей, усиленно протискивется какой-то небольшой мужичонка, одетый во все черное. Его хотя и поругивали, но кое-как пропускали.