Верзевел Вуд почувствовал вдруг, что благоуханная синь Тавриона больше никогда не обнимет его. Прохладные потоки не разойдутся вокруг его рук, и он уже никогда не обнимет невесомую тонкую свежесть плывущих мимо перистых облаков. Он больше ни разу не сможет взлететь. Осознание этой неизбежной теперь для него утраты вытесняло все прочие, побочные боли. Кажется, он готов был заплакать совсем по-человечески.

— Я остаюсь, — повторил Эрингор громко и так внятно, чтобы рассеялись последние сомнения. Верезевел упрямо, не двигаясь, смотрел в его спину, отливающую сизым металлом. Он уже знал, что должен будет на что-то решиться. Заложенная в него еще на стадии индивидуальной генетической модели, до помещения в инкубатор, способность выбирать из множества доступных одно, самое оптимальное решение, кажется, впервые дала сбой. Верезевел впервые затруднялся с выбором алгоритма возможных действий.

— Но, милорд, мы не сможем, — сэр Ункрефелл обвел глазами лица других тавриеров, не без основания ожидая найти в них поддержку, — мы не сможем выполнить такой приказ. Мы не сможем уйти, зная, что кто-то из носителей эйя-субстанции остается здесь, это закон. Одобрительное волнение среди рыцарей немедленно подтвердило его правоту.

— Я знал, что вы это скажете, — ответил Эрингор, и в его голосе почувствовалась усталость. — Но, во-первых, закон запрещает рыцарю, пребывающему в Открытой стране, нарушать приказ, отданный Командором. Не забывайте, что ослушиваясь меня, вы предаете волю Совета и, в конечном счете — самих себя, потому что тем самым нарушаете свой долг. А во-вторых… — Эрингор помедлил, видимо, все еще просчитывая возможные последствия. — Совсем недавно один из вас открыто усомнился в моей принадлежности к вашему братству. Должен признаться со всей откровенностью — сэр Бренквелл был абсолютно прав.

Моя эйя-сущность мутировала, и хотя я сам еще не до конца понимаю весь механизм этой мутации, очевидно, что непрерывное скрещивание на протяжении нескольких поколений с индогенами Открытой страны не прошло даром. Рано или поздно, не со мной, так с моим ближайшим потомком это должно было случиться. Собственно, я был предупрежден о чем-то подобном, и сам давно предполагал, и однако, не смог в свое время… Одним словом, я более не принадлежу вам всецело, как прежде. Моя эйя-энергия убывает, я более не тавр в подлинном значении этого слова. Открытая страна забрала безвозвратно часть меня, и я не в силах от нее оторваться, тем более теперь, когда… — Эрингор тяжело вздохнул, будто бы борясь с усталостью. — Вы знаете — эта страна погибает, тогда как моя истинная родина Таврион… что ж, я буду помнить о нем, пока жив.

Командор замолчал. Верзевел увидел, как его плечи, отливающие светлым металлом, чуть вздрогнули, но быстро застыли в прежнем сугубом спокойствии, и он снова услышал ровный холодный голос:

— Мы не знаем каким путем пойдет местная популяция разумных существ, и будет ли их путь схож с тем, что пришлось проделать нашим предкам. Как долго будет продолжаться их эволюция и наступит ли для них тот же момент перехода от биопроцессов к созданию искусственных форм жизни, как это произошло с нами. В сущности, нас это уже не должно волновать. Но сейчас более чем когда-либо я уверен: у протолюдей Открытой страны перед таврами есть одно неоспоримое преимущество — они более живые. Да, да я назвал их биологическую естественность со всеми, заложенными в нее, антивитальными свойствами преимуществом. Большинство из вас не согласится со мной и выдвинет в противовес множество аргументов. Но задумайтесь: в конце концов, что такое наша, таврская страсть к живому? Что, как не обратная сторона постоянного сожаления об утраченной жизненной полноте, не ведомой в нашем правильном, защищенном, насквозь гармоничном мире. И не потому ли мы — совершенные порождения совершенного сверхинтеллекта — так болезненно воспринимаем каждый неверный, ошибочный, по нашему мнению, шаг, всякое спонтанное движение, угрожавшее людям? Нам попросту долгое время не хватало мужества признаться: чрезмерно ограничивая зло, мы посягали на одну из первейших основ здешнего онтоса.

Мы жалели людей, но на самом деле, завидовали им втайне. Мы завидовали их бессильной естественности и смертельной свободе. Да, их свобода бессистемна и бессмысленна, но она абсолютна. Так с какой стати мы должны жалеть их? Люди вправе быть свободными ничуть не меньше, чем мы с вами, и сами должны вершить свою судьбу, даже если она толкает их в пропасть. В этом случае их возможная гибель станет всего лишь закономерной расплатой за ту самую полноту жизни, которой мы лишили себя, избрав когда-то свой, особенный, «не живой» путь.

Эрингор взглянул в лицо Ункрефеллу, будто спрашивая: «Ну как, убедил я тебя?» Оглянулся на своего гарда, и кажется поняв, что с ним творится, заключил с тем бесстрастием, которому невозможно противопоставить никакие самые безотчетные и искренние чувства:

— Так вот, друзья, поскольку, я все еще Командор тавриеров, но уже не совсем тавр, вы, благородные рыцари Ордена, без колебания исполните мою волю. Вам следует торопиться. Связной канал в первой точке сжимается очень быстро. Во второй точке, судя по всему, он уже сократился до жалкого ручейка. Третья и четвертая бездействуют. Командиров унков я прошу взять на себя ответственность за вывод ваших рыцарей через тонель. Таврион ждет вас. — Он обвел глазами поляну, может быть, стараясь запомнить лица друзей. — Прощайте, и да хранит вас небесная роза.

— Да будет так, — послышалось откуда-то из первых рядов. Это был всего лишь традиционный, приличествующий отклик на доброе пожелание.

— Да будет так, — подхватили один за другим нестройные и, все еще не вполне смирившиеся, голоса из разрозненной тавриерской толпы.

— Да будет так, — повторил Эрингор и замолчал. Теперь он мог быть доволен собой.

Ункрефелл, Деврестил, Брэнквелл и Эрзевил Дарр, отделившись от других рыцарей, коротко поклонились в знак повиновения. Больше им ничего не оставалось. Казалось, и все остальные тавриеры тоже больше не находили предлога для самовольства. И все-таки Верезевел чувствовал, что они подчиняются через силу. Что произойди сейчас хоть что-нибудь, выпадающее за пределы намеченного Эрингором: например, раздайся чей-то строптивый голос или намеренно упрямое «нет», и от этого натянутого угрюмого повиновения не осталось бы и следа.

Но ничего похожего не случилось. В матовом свечении защитного купола послушно зачернел открывшийся выходной зев, и рыцари Высокого Ордена, предводительствуемые старшими ункерами, начали медленно покидать поляну. По одному или по двое они проходили мимо одиноко стоявшего в голубовато отсвечивающем круге Наместника, бросая ему напоследок слова прощанья и выкидывая кверху ослепительно сверкающие клинки меч-молний. Они отдавали ему высшую честь, как равному, и исчезая в нависшей за куполом ночной темноте, понимали, что оставляют у себя за спиной не просто надежного, провожающего их, друга, но одного из братьев, ни на кого не похожего, обреченного погибнуть странной гибелью в чужой, враждебной стране, и вероятно, самого необыкновенноого из всех, кого они когда-либо знали.

Верзевелл смотрел им вслед, все еще не приняв решения. Его сомнения налипали на сладкие воспоминания о безмятежной синиве Тавриона, на сладкую тоску о блуждающем наохватном просторое, расходящемся вокруг распластанных в синиве рук, и он, закрывая глаза, и усилием воли отстраняясь от видимого внешнего, старался как мог, услышать внутри себя то единственное правильное движение, которое совсем скоро должно было прозвучать в нем.

ХVII

Он услышал его под утро, на рассвете, сразу после той ночи, когда тавриеры ушли через связной канал, исполнив приказ Высокого Наместника. Как только Рэй Эрингор сообщил, что хочет в последний раз наполниться человеческой сущностью и должен поехать в Никольское, Верзевел, наконец, понял, что все решил. «Я хочу еще раз побывать там», — сказал Эрингор. Верзевел не смог ничего ответить. Он промолчал, удивленный собственным открытием. Ему стало так больно, как еше никогда не было за всю его жизнь.