Навязанность человеческого перевоплощения тут была не при чем, тем более, что внешне оно проходило с куда меньшими издержками энергии, чем воплощение в волка, поскольку предполагало только ступенчатый переход сознания без изменения наполняющей его формы. При переходе в зооморфов все было наобоот — приходилось своим сознанием заполнять чужую, крайне дискомфортную внешнюю оболочку. Зато потом воплощение в человека сказывалось со всей силой неотвратимых последсвий. Человеческое «я» забирало такие огромные объемы эйя-энергии, что выдержать их потерю мог только особенный тавр. Верзевел не относил себя к таковым, а Эрингор… Что ж, Эрингор, всегда был особенным, и Верзевелу пришлось ему подчиниться.
Как обычно, выйдя за пределы распространения эйя-энергии в первой точке, Эрингор стал Аболешевым, а Верзевел — Йохансом. К тому времени гард уже знал, что сделал свой выбор.
Возвращение Аболешева домой проходило по одной и той же схеме. В Нижеславле они садились на поезд и ехали до станции Клен, что была верстах в тридцати от Никольского и примерно в семидясяти верстах от Инска. Прямой железнодорожной ветки Нижеславль — Инск не существовало. Проект строительства такой ветки, как знали оба путешественника, в очередной раз был пущен под откос благодаря вмешательству мошенников. Впрочем, долгое время считалось, что в период навигации сообщение между двумя крупнейшими городами губернии куда удобнее осуществлять по реке (и в самом деле, по реке получалось чуть ли не вдвое короче, чем по грунтовой объездной дороге). Зимой большой нужды в таком сообщении вообще не было. А кому непременно хотелось добраться из Инска в Нижеславль или обратно, тот находил для этого и способ, и время, тем паче, что станция Клен находилась практически на полпути и до нее можно было отличным образом доехать на почтовых лошадях или наемном извозчике. В общем, все шло как обычно. В Клене Йханс нанял повозку прямо до Никольского, и они должны были около трех часов тащится по проселочным ухабам, чтобы уже под вечер въехать в ворота знакомой усадьбы. Все повторяллсь, как было не раз, и не два, и все-таки Йоханс не мог не чувствовать, что и с ним, и с его «барином» произошло нечто особенное.
Дорога терялась в наползавшей со всех сторон дымной, едко пахнущей мгле. Колеса видавшей виды коляски с обтершимся и кое-где прорванным кожаным верхом, теперь опущенным, натужно скрипели. Кучер в длиннополом армяке словно бы нехотя подгонял пару низкорослых серых лошадок. Лощади часто отфыркивались на ходу, а Аболешев, как всегда холодно отстраненный, не сводил потемневших глаз с едва различимой в мутных сумерках дорожной колеи.
Весь долгий путь Йоханс присутствовал для него лишь постольку, поскольку занимал видное место на облучке рядом с кучером. Камердинер и верный гард был совсем рядом, и в то же время, его как будто бы не было. Йохнас не существовал для Павла Всеволодовича сам по себе. Он сущестовал лишь как неизбежная функция от данного ему при рождении рыцарского призвания, или необходимая производная от нелегкого бремени всегда или почти всегда скрывать свою подлинность. И Йохнас, редко терявший надежду, этим утром наконец будто насильно заново открыл глаза. Он увидел себя в одиночестве и ясно понял: отныне остается лишь долг, суровый и привычный, но напрочь лишенный прежнего тайного побуждения. Само собой, его, как и всякий долг, следовало исполнить до конца.
Сидя на козлах, Йоханс не оборачивался. Изредка смотря в сторону и покачиваясь на жестком сиденье, он чувствовал спиной остывающий, но все еще имевший над ним власть, тягостный вгляд, который проходил сквозь него, как сквозь наполненный дымом воздух. Для Йоханса этот взгляд никогда не менялся.
Когда за поворотом на Аннинское сквозь пыль и марево на пологой возвышенности показалась маленькая каменная церквушка с зеленым куполом, кучер, приободрившись, живо подхлестнул лошадей. Лошади, заскрипев упряжью, послушно свернули с Никольского проселка. Йоханс помнил, что редко когда их поездки со станции обходились без таких вынужденных заездов в Аннинское, где они нередко часами изнывали в томительном униженном ожидании. Возница как правило с несколько виноватым и вместе повеселевшим лицом всякий раз объявлял, что там, за церковью, дескать, есть хороший трактир, и лошадям требуется дать малый роздых, после чего надолго проподал в местной, прославленой на всю округу, распивочной. И хорошо еще, если он возвращался оттуда на своих ногах. В противном случае, после напрасного ожидания приходилось нанимать какого-нибудь тамошнего мужика и добираться до Никольского в тряской телеге. Этот раз не стал исключением.
Едва из серого марева, зависшего над косогором, выплыл, невнятно зеленея, церковный купол, кучер, как бы нехотя, дал понять господам, что лошади притомились, что им надо задать корм, и что Аннинское подходит для этого лучше всего. Аболешев по обыкновению ничего не возразил, предоставив Йохансу самому разбираться со всем этим скучным делом, но по его крепко сжатым губам гард догадался, что герр Пауль раздражен и раздосадован. «Как видно, придется расчитать этого кленского пьянчужку прямо у трактира, где он нас высадит, — резко подумал Йоханс, — и сразу, как можно скорее, нанять мужика с лошадью, потому что времени нет».
За отточенным пунктиром нового краткосрочного плана он тем не менее не пропустил момент, когда по сторонам от дороги замаячили крестьянские избы.
Обычно Аннинское не выглядело чем-то слишком примечательным: большая улица из домов вдоль пыльного тракта, обросшего по обочинам жидким репейником и жухлыми лопухами. Несколько высоких берез и старых рябин ближе к южной окраине, за которыми печально проступали крытые черной соломой кровли, несколько добротных и крепких изб посередине улицы, да вечно копошащиеся у некрашеных заборов обтрепанные ребятишки, да собачий лай за какими-нибудь воротами, да вечная баба с коромыслом, тяжело идущая от колодца. Вот и все Аннинское. Если не считать широкой тропы, петляющей вверх к церквушке, по сторонам от которой тоже испуганно жались две или три бедных избы, ну, и конечно — трактира в небольшом отдалении от огороженного жердями выгона на расширенном к северу конце села.
Таким Аннинское представало глазам всех приезжих во всякое время дня, и за небольшими изменениями — во всякое другое время. Но сегодня что-то с самой первой минуты, как только они начали продвигаться между привычно насупленных серых домов, показаось Йохансу необычным. Он не сразу догадался, что именно, пока кучер, вопросительно оглянувшись на Аболешева, не промычал с видимым удивлением: «Ишь ты, тихо-то как. И куда это у них весь народ подевался, а барин?»
В самом деле, пока они ехали, навстречу им не попалось ни одного человека. Не было видно ни взрослых, ни детей, ни трезвых, ни пьяных, что особенно бросалось в глаза, учитывая характер главного средоточия здешней жизни. Собачий лай прозвучал лишь однажды как-то совсем глухо и быстро стих, и вообще и без того не слишком радостный вид этого села сейчас производил самое тоскливое впечатление. «Что здесь могло случиться?» — недоумевал Йоханс, перебирая в голове все возможные разновидности массовых человеческих бедствий, и по вмененной ему привычке заранее готовясь во всеоружии встретить любую опасность.
Он по-прежнему чувствовал спиной Аболешева, понимая, как тот ослаблен и зная, что будет его защищать, не смотря ни на что до самого последнего мгновенья, пока Высокий наместник не сделает последний роковой шаг за предел дарованной ему физической данности. А времени до этого последнего, намеченного им шага, оставалось уже и вправду совсем, совсем мало. Аболешев очень спешил и очень рисковал, растрачивая драгоценную энергию. То же, но в гораздо меньшей мере касалось и Йоханса, поскольку его слияние с человеческим сознанием было только поверхностным, и подпитывающая его эйя-энергия аккумулировалась в его организме гораздо лучше, а расходовалась намного экономнее в сравнении с Аболешевым. Наместник, будучи вочеловеченным, давно перестал щадить себя.