Хотя излучение длилось всего одну десятую долю секунды, хотя подвергнутый ему объект — крепкий индоген (биологический хрон, хомо сапиенс — проточеловек, мужчина, белый, рост 189, вес 96, небольшие повреждения кожи вдоль локтевой кости верхней правой конечности, слабая сердечная мышца, алкоголь в крови 0,8 уровень интеллекта сорок восемь по стобальной шкале) очнулся как ни в чем не бывало через пару минут, хотя видимость свечения была минимальна, а обнаружение, в сущности, уже ни на что не могло повлиять, — все равно он, гард Высокого наместника, впервые выставил защитное поле и пременил тонкий луч. По всем параметрам эксперимента, это было событие экстроординарное. От этого Йоханс и сам, наподобие акиршинского полового, у которого было прервано сознание, не сразу пришел в себя.

Напрасно он полагался на кратковременность излучения. Само собой его интенсивности оказалось достаточно, чтобы отключить обоих половых (второй, тот что продолжал удерживать дъячка, был кратковременно парализован боковой волной) и тем самым позволить Капитонию выскользнуть у них из рук. Капитония непременно тут же схватили бы враждебно расположенные аннинские мужики, но то, что многим из них довелось увидеть, заставило их расступиться, давая напуганному и слегка ошалевшему дъячку возможность убраться по добру по здорову. Значит, свечение оказалось достаточно заметно для всех, кто находился в радиусе десяти-пятнадцати шагов от эпицентра. А таких оказалось не мало.

Йоханс через силу посмотрел на Аболешева. Тот явно мысленно уже на чем свет клял себя за то, что случилось, но по лицу его ничего не было заметно. Только глаза все еще отбрасывали холодный режущий блеск.

Аннинские мужики и бабы все еще странно пялились то на Аболешева, то на очнувшегося трактирного слугу. Половой, пошатываясь и дико озираясь, поднялся на ноги. Свисавший над перилами толстобрюхий Акиншин еще не находил подходящих слов, чтобы как следует отругать своих нерадивых молодцев, упустивших бунтовщика Капитония, а Йоханс только-только успел передать Аболешеву по лонео короткое сожаление, — все это молчаливое непонимание и смутное потрясение продолжалось не дольше минуты — как над крыльцом трактира вновь разнеслось хрипловатое, но почему-то зазвучавшее необыкновенно громко завывание божьего человека. Все немедленно вспомнили о нем и снова всецело обратились в слух.

— Говорю вам: расступятся облаце, и выйдет из тьмы над ними дух темен, и воззрите на своего истинного князя. — Сказав это, Лука как-то необыкновенно вытянулся всем телом. По его отекшему бескровному лицу словно бы прошла судорога, и его страшные пустые бельма устремились с непонятной необъяснимой и завораживающей исступленностью прямо на Аболешева, на его застывшее и почти такое же бескровное лицо. Под взглядом этих пустых, но будто бы видящих глаз, Йоханс невольно съежился, правая рука снова легла на контактный пульт, и он незамедлительно, что называется, на всякий случай, просканировал мозг слепца.

Никакой симуляции не было и в помине. Зрительные нервы атрофированы непоправимо, слепец был слеп по-настоящему. «Как же так, ничего не понимаю», — с досадой подумал Йоханс. Но времени на подробный анализ уже не было.

— Князя, — истово завопил Лука и так и затрясся на месте, вытянув перед собой руку с оттопыренным указательным пальцем, нацеленным с необъяснимой точностью прямиком в голову Аболешева. Аболешев стоял неподвижно, зная что сейчас он не должен ничего предпринимать. Его спокойствие никогда не было показным, но сейчас производило впечатление хорошо управляемого натиска. — Вашего князя, — кричал Лука, больно вдавливая руку в плечо маленького поводыря, — узрите его и покайтесь. Князь явился вам.

По толпе пробежало волнение. Все глаза: испуганные, напряженные, еще полные смутного недоверия и уже совершенно завороженные, загипнотизированные, отрешенные и восторженные, не отрываясь, смотрели в одну, четко обозначенную точку — на тонкую, оперевшуюся о трость, фигуру одинокого человека с непроницаемым бледным лицом.

— Ваш Князь, вот он, зрите его… — неистовствовал Лука, и вдруг как-то внезапно умолк, откинул назад тяжелую трясущуюся голову, и промычал, со стоном опускаясь на колени. Его руки, вжимаясь в худенькие плечи мальчика, вынудили и того присесть на ступеньке крыльца.

— Покайтеся перед ним, люди, — уже без крика, словно упрашивая, произнес слепец. — И он покается с вами, наш князенька, наш заступник.

Йоханс не верил своим глазам. Лука вместе с мальчиком стояли на коленях. Мужики, один за другим начали стаскивать шапки и тут же опускаться в утоптанную пыль, на примятую жесткую траву. Бабы и малые ребятишки, тоже валились на землю, приподымаясь, крестились. Акиншин, и тот, будто нехотя, кряхтя и крестясь одновременно, опустил себя на жесткий дощатый пол. И все как один, не сводили завороженных глаз с Аболешева.

«Что это?» — спрашивал себя Йоханс и, поймав несколько обескураженных взглядов, скользнувших по нему снизу вверх, догадался, что на всей маленькой площади перед трактиром он один, не считая Аболешева, остался стоять. Ощущение было пугающее. «Опять отклонение, опять отказ условной нормы повиноваться, опять сбой в строгой схеме прогнозирования». Он пытался перебрать в уме все возможные способы определения реальности, застигшей его врасплох, и не мог сосредоточиться на чем-то единственно верном. «Милорд, вам нужно немедленно уйти с этой площадки», — передал он по лонео сразу же, как только первичный механизм его сознания зароботал. — «Немедленно, иначе я не…». «Хорошо», — с вежливой неопределенностью прервал Аболешев.

Он стоял среди коленнопреклоненных людей, совершенно раздавленный этим зрелищем. Было видно, что хаос его собственных мыслей и ощущений мешает ему на что-то решиться. Он был как никогда растерян, и выглядел беспомощным, совсем по-человечески, почти по-детски, этот когда-то совершеннейший из тавров, а теперь вочеловеченный и уязвимый до того, что его глаза непрерывно темнели от наплывающей изнутри боли. «Уходите, милорд», — настойчиво повторил Йоханс. Он снова был готов встретить любую опасность, сколь бы неожиданной она ни была, и все же, как прежде предполчитал лишний раз не испытывать судьбу. Аболешев сделал несколько шагов и остановился.

— Послушайте… — начал было, он и замолк.

Йоханс не мог в эту минуту не порадоваться тому, что простонародный лексикон Высокого Наместника порядочно запущен. Это могло сэкономить им время. Да и вообще, сообщение посредством слов было не в почете у тавров.

— Вы не должны… — с усилием прибавил Аболешев и, протянув руку к какой-то бабе в спадающем синем платке, попытался ее поднять, но немедленно отшатнулся, как только та вместо того, чтобы встать в полный рост, судорожно вцепилась в его руку, припав к ней губами.

— Благодетель, отец родной, — донеслось до Йоханса восторженное рыдание, — заступись, не оставь нас своей милостью.

— Не надо… — Аболешев порывисто выдернул руку.

Дольше он не мог этого выдержать. Решительно и настолько быстро, насколько это позволяла ему растущая телесная слабость, он прошел между коленопреклоненными людьми. Не оглядываясь, двинулся вбок к ограде, прошел вдоль нее и, не скрывая подступившей брезгливости, забрался в коляску.

Йоханс восседавший на козлах заблаговременно вывел кучера из общего всем аннинцам паралича.

— Трогай, — приказал он, с облегчением видя, что мужики и бабы все еще продолжают стоять на коленях.

Кучер, испуганно оглянулся на Аболешева, но не смея, видимо, ничем противоречить, покорно причмокнул и осторожно тронул вожжей правую в паре лошадь. Оставляя за собой клубы серой пыли, они за несколько минут промчались по пустынной улице Аннниского и скоро снова очутились на большой проселочной дороге.

XX

Близились сумерки, и белая мутная мгла, окутавшая дорогу, незаметно превращалась в тускло-лиловый саван. Плавно опадая перистыми клочьями над острыми макушками елей и голыми ветками облетевших осин, она спускалась ниже, в отмирающую траву, придорожные канавы и извилистую колею проселка, застилая их сплошной меркнущей завесой. Едва ощутимый поток воздуха, поколебавшись, доносил все тот же неизменный и горький запах близкого пожарища. Горькая слепота окрестности, исчезавшей во мгле, отзывалась в каком-то непроизвольном, томительном замирании всего и вся, что составляло когда-то ее жизнь и цельность. Но как это не странно, дорога была довольно оживленной.