— Вряд ли она поймет вас, милорд.

— Мне это и не нужно. Ты знаешь, чего я хочу. И довольно.

Аболешев отключил лонео, и Йоханс понял, что каждый из них остался при своем. И с этим тоже надо было как-то свыкнуться, дабы пройти назначенный путь до конца. Исполнить долг, ведь кроме долга, как он вновь убедился, ничего не осталось.

XXII

Они обогнули Никольское по тропе, что вела через Волчий лог, и въехали в усадьбу, окруженную пронзительной тишиной. Из темноты выделялись лишь приветливо расходящийся от крыльца свет над парадным входом, да одно тускло светящееся окно в служебном флигеле. На шум подъехавшего экиапажа из флигеля вышел, как всегда пошатываясь, подвыпивший Дорофеев. За ним выглянул Авдюшка. Они быстро нашли общий язык с кленским кучером, которому Йоханс велел немного передохнуть, накормить лошадей и приготовиться этой же ночью ехать обратно. Кучер был удивлен таким повелением и даже почти напуган, но, услышав, что ему заплатят вдвое против обычного, успокоился. Дорофеев уже помогал распрягать лошадей, а Авдюшка между тем провожал барина к дому, освещая ему дорогу чахлым фонарем в одну свечу. Барыня, как стало понятно со слов прислуги, «ушла прогуляться и вскорости должны были вернуться».

Аболешев почему-то при этом известии изменился в лице. Недавнее нежное свечение в его взгляде потухло и всегдашняя бесстрастность опять сковала его черты. Очутившись под крышей знакомого дома, он как будто снова на короткое время почувствовал себя кем-то другим. Тем, кем он был или хотел быть когда-то, но это ощущение продолжалось недолго. Скоро Йоханс снова увидел его по-таврски застывшее, обездвиженное лицо и только глаза, насыщенные глубинной, неподражаемо человеческой тьмой, со странной откровенностью выдавали в нем что-то одинаково чуждое обоим, соединившимся в нем, состояниям: таврскому и человеческому.

Аболешев неприкаянно прошелся по комнатам. Задержавшись у рояля в темной гостиной, он взял несколько нот и тут же стукнул опущенной крышкой. Звуки музыки были ему нестерпимы. В кабинете он оставался дольше. Здесь он велел растопить камин, и пока Йоханс возился с дровами, принялся вытаскивать из ящиков стола стопки бумаг. Это были, как догадался Йоханс, наброски его наблюдений, которые он пытался записывать в соответствии с принятым среди людей способом фиксирования данных — что-то наподобие его личного дневника, и его любимые детища — нотные записи — неверная попытка сохранить на бумаге хотя бы слабый отголосок бесцельного волшебства, называемого у людей музыкой и по-настоящему невнятного ни одному из них. Все это Аболешев велел немедленно сжечь.

Потом, оглядывая по сторонам кабинет, слабо осветившийся отблескми каминного пламени, он натолкнулся на портрет в коричневой рамке. Йоханс знал, что с ним герр Пауля связывали сильные, никогда никому не высказанные переживания. Портрет тоже было велено уничтожить. Потом герр Пауль вернулся к роялю. Все-таки он не мог не проститься с этим чудесным инструментом, хотя бы и через силу. Потом мимо Йохнаса в гостиную неслышно прошла она… Потом был длинный, показавшийся Йохансу почти бесконечным, разговор между ними. Он не слышал из него ни единого слова, как и положено, загодя отключив все слуховые сенсоры. Но о многом догадывался, а в чем-то был уверен вполне. Потом они простились. Времени у Аболешева уже почти не осталось. Он был исстощен до полусмерти. Йохансу пришлось поддерживать его, чтобы довести до коляски. По счастью, Жекки этого не видела, оставшись в доме. Провожать Аболешева было выше ее сил. Потом потянулся их обратный путь сквозь ночь и мглу, в темноте.

XXIII

Это были их последние часы вместе, гарда и Высокого Наместника, и последние часы Аболешева-человека. Они продвигались медленно по опустевшей ночной дороге. Тусклый масляный фонарь над кузовом коляски дрожал и подпрыгивал, и тьма, густевшая по сторонам от проселочной колеи, в виду этого неверного огонька, казалось, становилась насыщенней и безмерней.

Вглядываясь в земную даль, в неведомые черные пространства, распростертые на многие версты окрест, Йоханс долго не мог определить тот, край, где безликая тьма равнялась со столь же безликим, но иным, более тонким, выводящим во вне, веществом. Этот край небесного свода маячил в зыбком смятении крохотных острых звезд, проступавших из-под мутной завесы, в неясном синем свечении, доносившем от горизонта предвестие чего-то хотя и далекого, но чистого и неизменного, в мерном медленном течении призрачной пелены, за разрывами которой угадывалось настоящая вселенская бездна и над всем этим плыла, точно огромный надмирный фонарь, полная низкая луна, обведенная огненно полыхающей кромкой. Мутно-лиловый полог изредка застилал ее, и тогда ровное красноватое сияние отступало, и безликая тьма надвигалась сильнее. Потом тихое волнение в темных глубинах неизменно прорывалось дуновением горького ветра, мутно-лиловый полог расходился густыми клочьями, и мощный, отливающий близким заревом, лунный свет снова окатывал землю.

Йохансу пришлось пересесть с козел в коляску, чтобы поддерживать герр Пауля. Силы покидали Аболешева. С его утонченного, обросшего темной щетиной лица, сошли последние краски. Оно было бледным, недвижным, безжизненным. Он почти не открывал глаза, поскольку, малейшие зрительные впечатления сделались ему тяжелы, как непосильная ноша. Он больше не мог двигаться, как и вообще производить какую-либо мышечную активность. Его обмякшее, слабое тело подбрасывало из стороны в сторону, точно оно было шматком резины, и если бы не поддержка камердинера, то, вероятно, Аболешева просто выбросило бы при очередном сильном толчке вон из коляски.

Но вопреки отмиранию в нем физической жизни, жизнь его внутреннего существа ослабевала не так заметно. Бесценный неукротимый ток эйя-сущности невозможно было прервать или остановить насильно без сознательного намерения самого носителя. Йоханс видел, как Высокий наместник пытается во что бы то ни стало сохранить максимально возможный заряд этой своей бесценной энергии, отключая один за другим менее важные при теперешних обстоятельствах телесные и чувственные функции. Он делал все, чтобы сохранить, хотя бы и в ущерб всему остальному, главное средоточие своего будущего возрождения в теле синта — совершенное интеллектуальное и духовное единство корневой первоосновы, неповторимый оплот эйя-сущности.

— Пора, — услышал Йоханс по лонео, и в который раз не без гордости за Командора изумился его способностям. Оказывается, даже будучи почти совершенно безжизенным внешне, Аболешев продолжал контролировать их передвижение по темным проселкам, четко отслеживая направление.

— Стой, — приказал Йоханс кучеру, и для верности подтолкнул того в спину.

Кучер потянул на себя вожжи и затравлено оглянулся. Он уже давно понял, что Господь Бог напустил за все его многочисленные грехи невиданную напасть — заставил возить каких-то полоумных, а не то и вовсе не похожую на людей нечисть. Он трепетно перекрестился.

Вокруг все было безлюдно и немо. Широко разлившийся лунный пламень окатывал красноватым зловещим сиянием застывшую посреди проселка конную пару с коляской. По обеим сторонам от проселка поднимались черные стены деревьев. Их сумрачные вершины подсвечивались тем же красноватым небесным холодом. Лиловая мгла, опутывая лохматые еловые лапы и корявые безлистные ветви, стелилась ниже, оседая между древесными стволами. Справа лес был несколько более разряжен и, должно быть, где-то неподалеку, за пологим изгибом дороги, обрывался большим открытым пространством. Оттуда веяло пустотой и гарью. Место называлось в народе Волчьей Горкой. В нем не было ничего примечательного, не считая того, что отсюда начинал подниматься, забирая все круче и выше, подминая под себя сложенную слоями земную твердь, знаменитый Волчий Лог.

Оглядываясь на лес, кучер еще раз перекрестился.

— Барин плох, — услышал он четко раздавщийся в тишине голос. — Чудно же говорил этот долговязый, точно и не по-русски.